Кому в навьем царстве жить хорошо - Ольга Громыко Страница 7

– Проще лес вырубить, чем с розыском маяться! – говорит.

– А мы Волчка, – говорю, – пошлем, он быка вычует и на нас погонит.

Пес за дело браться не спешит, на лес косится с опаскою:

– Ага, а вдруг он от меня не побежит?

– Не от тебя – так за тобой, нам все едино!

В шесть рук пса за опушку пихаем, он же ни в какую, всеми лапами уперся, голосит благим матом:

– Лю-у-у-ди!!! Спаси-и-и-ите! Убива-а-а-ают!

Услыхал бык-тур возню на опушке, увидал в просвет Соловьеву рубаху красную, выскочил из лесу – и к нему, кусты так просекой и распались. Сам бурый да косматый, загривка рукой не достать, рога вострые, что копья долгомерные. Сема глаза вытаращил, и деру! Бык за ним, на нас и не глянул, а зря – Муромец его походя за хвост цопнул и скорей на руку намотал.

Оставил бык Соловья, пошел по полю скакать, задом кидать. Давай Муромец ногами упираться, по колени в землю ушел, заместо сохи борозду разваливает, а остановить зверя дикого силушки недостает.

Сема Муромец орет, бык-тур ревет, Волчок вслед с лаем летит, носятся по полю туда-сюда – никудышные пахари, да старательные; часу не прошло – все поле испоганили, вкривь да вкось на четверть сажени перепахали, на второй круг зашли. Смастерил Сема Соловей из веревки петлю висельную (видал, поди, не раз), к другому концу мешок с зерном привязал, а в мешке дыр навертел. Только бык с нами поравнялся – Сема петлю раскрутил и ему на рога закинул.

Бык-тур скачет, Сема пашет, мешок сеет, мы с Соловьем в тенечке лежим, на них любуемся – красота! Пошло зерно в рост по слову моему чародейскому, аж земля затрещала; давай виться да плестись, усы пускать. Батюшки светы, мешок-то не пшеницей – горохом насыпан, не иначе Алена расстаралась! Поднялся горох в рост человеческий, заплел все поле – не подступиться ни с косой, ни с серпиком. Встал бык-тур в горохах как вкопанный, увяз накрепко. Сема Муромец хвост выпустил, на спину к быку вскарабкался, руками машет – вызволяйте, мол!

Свистнул я в два пальца – со всех сторон воробьи слетелись, давай горох из стручков выклевывать и в мешки подставленные сносить! Только завязывать успевай. Часу не прошло – сто мешков рядком выстроились. Бык-тур, чуть путы спали, в лес удрал без оглядки, зарекся молодцев бодать.

Снесли мы горох в амбары царские, Сема Соловей полмешка – в пекарню, приплатил за срочность. К утру напекли царю пирогов с горохом, поднесли на завтрак.

Не к чему Вахрамею придраться – вот он, пирог-то, пышный да румяный. Похвалил нас царь без особой радости, спрашивает с подозрением:

– Вспахать да испечь дело нехитрое, а вот с чего бы это горох так быстро вырос? Винись, Кощеич, небось колданул по малости?

– Что ты, Вахрамей Кудеярович, куда мне, бесталанному! Поле-то заповедное, век не паханное, за такой срок немудрено живящей силы набраться: не земля – опара!

– Ну ладно, – молвит царь, к пирогу примериваясь, – сослужили вы мне службу, сослужите и другую: есть у меня пасека на тыщу ульев, в каждом улье по рою, в каждом рое трижды по десять тыщ пчел. И с недавних пор повадилась которая пчела заместо меду деготь в соты таскать; простым глазом не видать, а как наварят медовухи – хоть ты колеса тележные ею подмазывай, до того дегтем разит. Чтобы к завтрашнему утру изловили мне пакостницу да наказали примерно, дабы другим неповадно было!

С тем нас Вахрамей из залы и выпроводил, даже пирогом не угостил, Да и мы не лыком шиты – загодя по краюшке на брата припрятали, идем и жуем, думу думаем.

Алена навстречу, интересуется ехидно:

– Что, добры молодцы, невеселы, буйны головы повесили?

– Тебя, – в один голос отвечаем, – увидали!

Разобиделась Алена:

– Ничего, потерпите… чай, в последний раз видимся! Завтра батюшка вас худой хворостиной из царства навьего несолоно хлебавши прогонит!

– Ты за нас не кручинься, царевна, похлебать мы завсегда горазды, а соль у нас своя!

Только разошлись, я из кармана горсть гороха каленого достал, через плечо метнул:

– Накось, выкушай пшенички самородной!

Оступилась Алена на горохе, сидит на полу и бранится всячески. От девки сроду таких слов не слыхивал, да и молодцу есть чему подучиться.

Наказали мы челяди баньку протопить, прихватили одежу чистую да бочонок кваску на хрене, пошли пот трудовой смывать. Славно попарились, все косточки прогрели, девять веников березовых друг о дружку истрепали. Сидим телешом на лавках, от жара помаленьку отходим, квасок попиваем.

– Ну что, Семы, какие думы полезные будут? – спрашиваю.

Хлебнул Муромец из жбана, жмурится сладко:

– Надобно к каждому улью по ярыге приставить и пчелам учет вести – пущай у летка отчитывается, чего и сколько принесла.

– А ты, Васильевич, что скажешь?

– Хлопотное это дело – с каждой пчелой возиться, давайте лучше посередь пасеки костер разведем, деготь-от горюч, пчела над огнем пролетит да от жара и вспыхнет.

Постучал я себя по лбу – гулко вышло.

– Умом вы, Семы, тронулись – где же это видано, чтобы пчелы заместо меда деготь носили?! Деготь кто-то уже в медовуху подмешивает, опосля варки, вот его в меде никто и не чует. В погребах царевых нашу пчелку искать надобно! Приметил я, как утром туда бочки свежие по доскам скатывали. На медоварне навряд ли кто средь бела дня шкодить отважится, а вот темной ночкой покараулить не помещает.

На том и порешили. Выходим в предбанник одеваться, а одежи-то и нету! Ни грязной, ни чистой, только портянка Муромца под лавкой завалялась, и та несвежая. Неужто тать прибрал?!

Приоткрыл я дверь щелочкой, на белый свет глянул… чтоб ты провалилась, Алена Вахрамеевна! Вся одежа по дубу вековому развешана, на ветру полощется. Самая маковка кольчугой Муромцевой увенчана, идет от нее стук-звон унылый, птицы не долетая вспять поворачивают. Сапоги и те шнурами связала, через ветку перекинула.

Услыхали побратимы весть скорбную, прогневались зело. Кричат:

– А ну подать сюда эту мерзавку! Были мы добры молодцы, а теперь злые! Веник на прутья разберем, в соленой воде вымочим – то-то она у нас попляшет!

Мне бы хоть порты подать, чтобы до покоев без сраму дойти. И колдовать, как на грех, заказано – царь из окошка увидит, не сносить нам голов. Глядь-поглядь – Вранко на плетне сидит, перья перебирает. Свистнул я в два пальца:

– Выручай хозяина, дармоед, коль татя проглядел!

Каркнул ворон виновато, снялся с плетня. Ждем-пождем – приносит Вранко мои штаны:

– Держи, хозяин, дальше я тебе не помощник – одежа ваша к веткам гвоздями накрепко приколочена, весь клюв сбил, пока эти отодрал.

Забранились мы пуще прежнего, да делать нечего – мои штаны, мне и лезть. Подступился я к дубу с опаской, на ладони для храбрости поплевал. Пару раз вниз соскальзывал, пока не приноровился. Кое-как пару саженей одолел, чую – что-то не то: прежде я за дуб держался, теперь он меня держит. Руку отлепил, понюхал – смола сосновая! Кругом ствол промазан, ежели дальше лезть – останусь на дубу на веки вечные.