Правдивый ложью - Валерий Елманов Страница 69

– Слухов не будет только до тех пор, пока князь Мак-Альпин жив, – пояснил я. – Поверь, что, как только ты пустишь в ход свое оружие, – кивнул я на замерший в нерешительности сабельный клинок, продолжавший хищно поблескивать, – и кое-кто в Москве узнает о моей смерти, в ход будут немедленно пущены списки сразу со всех грамоток.

Дмитрий застыл, не шевелясь и даже почти не дыша, а я продолжил:

– Уже через день ими будет улеплена вся столица, а для неграмотных выведут на Пожар самого монаха, поставят его на Царево место, и он станет публично каяться в том, что да, был грех. Мол, соблазнил его диавол, и при виде нежной юношеской плоти и так далее он не удержался, но ныне просит прощения у всего православного люда, ибо не ведал, что пред ним не кто иной, как государь, иначе он нипочем бы не стал его…

– Замолчи! – взревел Дмитрий и…

Правда, на меня саблю он так и не поднял, зато пустым бочонкам досталось изрядно – рубил он их мастерски. Учитывая, что силенкой господь и так его не обидел, а за счет ярости она возросла вдвое или втрое, щепки только успевали разлетаться во все стороны.

Думается, половину тары монахам теперь оставалось только выкинуть – восстановлению она не подлежала, а глядя на некоторые, посторонний человек вообще бы оказался в затруднении – чем это было первоначально.

Встревоженные грохотом казаки, распахнувшие дверь, так и застыли на пороге, донельзя изумленные происходящим в подклети и не понимающие, что делать. Было от чего растеряться – князь Мак-Альпин, скрестив на груди руки, невозмутимо сидит на своем месте, а мешать государю рубить саблей пустые бочки вроде как негоже.

Но чем меньше людей окажутся свидетелями этой полубезумной вспышки ярости, тем лучше, так что я легонько кивнул им, выразительно намекая, чтоб исчезли, и Шаров, стоящий первым, сразу понял, поспешив закрыть за собой входную дверь в подклеть.

Кстати, Дмитрий не заметил ни их появления, ни их исчезновения – уж очень был увлечен.

Лишь через минуту после исчезновения казаков он стал постепенно приходить в себя, а еще примерно через минуту остановился, дыша как загнанная лошадь.

Я к тому времени соскочил с бочки, на которой восседал, и невозмутимо залез в соседнюю, извлекая еще пару моченых яблок, одно из которых великодушно протянул Дмитрию. Тот уставился на мою протянутую ладонь.

– Глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его [57], – назидательно заметил я ему, вовремя припомнив нужное место из Библии, и, чуть помедлив, процитировал еще одно: – Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых [58].

Я бы еще много чего сказал своему крестному отцу – не зря штудировал текст и вдобавок консультировался с отцом Антонием, но не стал, а то примет за издевку и снова взбесится.

Уставившись на меня, он убежденно заявил:

– Все-таки ты дьявол, княже.

– Говорил ранее, повторюсь и ныне, что нет, – отказался я от высокого титула, однако сомнения в нем оставил и даже постарался закрепить: – Хотя отрицать не стану, кое-чему и впрямь обучен. Правда, людьми, но какая разница.

– А память? – поинтересовался он. – У людей такой не бывает. Ты ж, как мне сказывали, почти слово в слово огласил на Пожаре то, что я собственными руками изодрал в Путивле.

– И тут у тебя промашка, – поправил я. – Ничего я не оглашал, ибо луженой глотки не имею. Так что этим занимался глашатай, или как там по-русски? – Но Дмитрий не ответил, поэтому пришлось сделать вид, что вспомнил сам. – Ах да, бирюч. Так вот он и огласил твои слова.

– Не мои, а те, что ты заново отписал, – не согласился Дмитрий.

– И вновь промашка, – возразил я. – Ничегошеньки я не отписывал, а… сумел воссоздать заново весь текст. Когда приедешь в Москву, сам убедишься. Впрочем, зачем столько ждать? Тебе проще всего спросить у Басманова. Покажи ему что-нибудь из написанного твоей рукой, и он сразу скажет, кто писал ту грамотку, которую я показывал ему в Москве.

– Как… воссоздать заново? – не понял он. – Ты ж сам спалил ее. Я ведь не слепой – видел. Да и обрывки кое-какие прочел.

– Магия – штука хитрая, а я в ней не из последних. Сказал тебе, кое-чему и впрямь обучен, – напомнил я.

Кажется, самая пора для веревочек… Или ну их? Вдруг не получится? Рука дрогнет, или спрятать не сумею…

– Дьяволом! – упрямо выпалил Дмитрий.

Ну что же ты, Федя?! Решайся!..

И я… не стал рисковать. Пусть этот фокус останется в резерве на самый-самый крайний случай.

– Нет, не им. Но если уж тебе так хочется, можешь считать меня потомком… – Я на секунду призадумался, прикидывая псевдоним посимпатичнее, и наконец выдал: – Бога Мома. – Пояснив: – Был такой у древних эллинов. Он занимался тем, что давал мудрые советы людям и… богам.

Про то, что он был богом насмешки и злословия, говорить не стал и упоминать его прозвище – «правдивый ложью» – тоже.

Иначе придется пояснять, откуда оно взялось, и то, что хотя советы Мома и были умны, но неизменно оказывались пагубными для всех, кто им следовал.

Сам потом поймет… может быть.

Если успеет, конечно.

– Потомок бога, – усмехнулся Дмитрий. – Нет уж, скорее все-таки сатаны.

– Ты не совсем верно обо мне отзываешься, потому что неправильно оцениваешь, – обиделся я, – а истинная цена человека – дела его.

– И сколько же ты стоишь, князь? – задумчиво спросил Дмитрий.

– Боюсь, получится необъективная картина, если я сам начну оценивать свои дела, – усмехнулся я. – Во всяком случае, куда больше тридцати сребреников.

– Вот как… – протянул он. – Но тогда поясни: зачем тебе все это? Покамест ты так и остаешься для меня загадкой. Уже все и давно откачнулись от Годуновых. – И настойчиво, словно призывая и меня последовать общему примеру, повторил: – Все и давно. Sunt certi denique fines [59], но для тебя их нет вовсе, хотя ныне ты остался совсем один, но с упорством обреченного все равно продолжаешь стоять на их защите. Quousque tandem abutere patientia nostra? [60]Берегись, incedis per ignes suppositos cineri doloso [61]. Ежели ты ныне вновь удостоишься моего прощения, так сказать, honoris causa… [62]

– Не мои, а его заслуги, государь, – перебил я. – Ведь это Федор Борисович, а не я собирается преподнести тебе Москву на блюдечке. Что же касается меня, то, раз уж ты перешел на латынь, отвечу соответственно: si etiam omnes, ego non. Malo mori quam foedari [63].