Кровь аистов - Сергей Климовцев Страница 68

Сложнее было с англичанином – этому доставалось по полной. Он «болел» дольше всех, винил себя больше всех, и жизнь его все время висела на волоске. Раз за разом он задавал себе один и тот же вопрос: что заставляло его всю жизнь плевать на близких людей? Он всегда с маниакальным упорством лез в пекло, не удосужившись при этом понять, зачем он это делает и ради чего он принес в жертву тех, кто его любил. Ради благой цели?

Чушь. Когда мчишься в джипе по ночной саванне вместе с правящей группировкой местных каннибалов, отстреливаясь на ходу от других таких же каннибалов, только не правящих, думаешь лишь о том, как бы выжить. А после сладкий адреналин вставляет почище опиума. Там, где кафры мочили друг дружку почем зря, он, как и все прочие «гринго», делал бизнес, выдавая его за заботу о людях и мире. Нельзя изменить людей, привыкших жить подножным кормом, тем паче, что климат позволяет. Или он не видел этих «патриотов» в местных «армиях», которых белые щедро снабжают оружием? Припрется такой из джунглей в набедренной повязке, из-под которой по земле волочится здоровенный черный болт, похожий на спящего удава. Нажрется каши с мясом от пуза, через неделю сложит форму на коечку и в привычной с детства повязке ломанется обратно в саванну, помахивая добром на ходу.

Кто расписал миру красных кхмеров отморозками и щедро навесил на людей, вытащивших страну в критический период, три миллиона жертв, хотя вся Камбоджа и до семи не дотягивает? Арабские террористы, тигры Тамил-Илама, сомалийские пираты, южноафриканские «борцы за независимость» – кто их всех создает, рекламирует, накачивает оружием и натравливает на других? Он, белый человек, носитель западной культуры и демократии. А зачем? Деньги. Миром правят деньги.

Он – холодный, злобный, сытый выкидыш народа, достигшего высшей формы мягкого фашизма, привыкшего инстинктивно делить мир на своих (то есть людей) и чужих (тоже, конечно, людей, но не совсем правильных). Как ребенок с папиным пистолетом, он играл с африканской Зоной, не представляя, какие мощные древние силы пришли на землю вместе с ней и какие силы здесь боятся их и противятся им. Зона пришла с огнем и мечом – она камня на камне тут не оставит. И может, это и к лучшему, потому что зло в этом мире достигло наивысшего расцвета и правит безнаказанно.

В конце концов сил у Барта не осталось и он сломался. Душа его и раньше была пуста, так что теперь ему попросту не на что было опереться. Он умирал, и, сколько ни бился над ним Андрей, едва сам не испустив дух, все было тщетно. Через сутки англичанин тихо угас на руках полумертвого от боли Мельниченко. Осторожно спустив на пол бездыханное тело, Андрей побрел прочь, и путь привел его в соседнюю комнату. Окно в ней, как и все окна в этом странном доме, выходило в самое неожиданное место, которое только можно представить посреди выбеленной до блеска голой меловой степи, окружавшей дом со всех сторон. Пустой оконный проем обрывался в глубокий скалистый каньон с пурпурно-медными стенами, уходящими далеко за горизонт.

Так тяжело Андрею не было даже тогда, когда он проходил через все это сам. Пять душ со своими страданиями его просто раздавили, и, беспомощно навалившись на широкий каменный подоконник, он с облегчением поглядывал на острые как бритва камни на дне пропасти. У него закончились силы, и он чувствовал, что еще одно движение, и агонизирующий мозг взорвется от напряжения.

Но оставались еще двое, и с ними дело было просто швах. Один, с непроглядными черными глазами, забился в угол и все время мычал от страха. Другой, одутловатый толстяк, отказался войти в дом категорически, проведя три ночи подряд на улице. Их время подходило к концу, тела неумолимо разрушались, но они явно предпочитали смерть тому, с чем могли столкнуться в собственной душе. Они тянули назад других и изматывали его самого.

Вспомнив о них, Андрей вскипел от гнева. Ярость дала ему силы – выскочив из дома, он схватил за шкирку толстяка и втащил его внутрь, как упирающееся животное. Тот завопил благим матом, цепляясь за все, что можно, но, едва мощный пинок загнал его за порог, тут же осекся и, схватившись за сердце, судорожно захрипел. Лицо его посинело, но Мельниченко было на это наплевать; схватив его за горло, он рывком поднял захлебывающегося от сердечного приступа человека и припечатал к стене, удерживая его над полом одной рукой.

– Чего ты кобенишься, гад!! – Меченый яростно мотал толстяка, вбивая его в стену с каждым словом. – Сколько можно кровь пить, скотина!!

Он отшвырнул его, как невесомую куклу, и двинулся в другую комнату, где стонал от боли и ужаса человек с черными глазами. Меченый оторвал его от земли и занес кулак с одним только желанием: страшным ударом раздавить эту черепную коробку, расплескать ее содержимое по полу, чтобы закрылись эти ненавистные черные зенки.

Рука застыла в воздухе: он увидел полные ужаса и страдания глаза существа, которое, подобно побитой собаке, не понимало, чего хочет от него всесильный хозяин. Он не крал, не делал зла, так почему же тот хочет отнять единственное, что у него есть, – его маленькую, короткую жизнь? А спустя несколько мгновений ужас сменился грустью оттого, что все для него так быстро и печально заканчивается.

Андрей отпустил человека, попятился и, упершись спиной в стену, осел на пол, хватая воздух открытым ртом. Его скрутила такая боль, какой он никогда еще не испытывал. Гость был прав: никто ничего за людей не решит, кроме них самих. Слезы ручьем покатились по его щекам, и душу защемило от чувства острой несправедливости. Это чувство, появившись однажды, так и осталось с ним навсегда.

Андрей долго сидел на полу, закрыв глаза, пока не почувствовал, как кто-то осторожно трогает его за ногу. Он совсем забыл про охранника, а тот, стоя на четвереньках, осторожно пихал его рукой, пытаясь заглянуть ему в лицо. Глаза у него резко посветлели, став золотисто-коричневыми, и в них не было ни злобы ни мерзости, а только какая-то собачья преданность.

Андрей был изумлен: человек не деградировал – он менялся. Менялся скелет, позволяя теперь передвигаться быстро и ловко на четырех конечностях. Менялись черты лица, делая сходство с благородной собачьей мордой просто поразительным. Но душа у него по-прежнему была хорошей. Никто не лишил его шанса, а лишь милосердно отсрочил его до тех пор, когда он будет готов.

Он мягко, но требовательно потащил Мельниченко в соседнюю комнату, где доживал на полу последние минуты грузный Кропаль, вздрагивая в конвульсиях. Андрей опустился рядом с ним на колени, подложив ему под голову свернутую куртку, и тот, открыв глаза, беззлобно усмехнулся:

– Вернешься – позвони моей жене. Телефон у Семена возьми. Скажи… – Человек захлебнулся кашлем, и по его подбородку заструились две кровавые дорожки. – Скажи, я прошу прощенья за все, что причинил…

Он умирал. Андрей судорожно пытался «подключиться», чтоб снять с него хоть часть его непосильной ноши, но натолкнулся на непроходимую стену: человек не желал, чтобы ему помогали, уже все для себя решив.

– Не надо… – Он устало прикрыл глаза. – Все правильно, я заслужил. Я всегда был слаб на передок, а с возрастом стало совсем худо: связался с лаборанткой, которая младше моей дочери. Летал на крыльях похоти, старый козел. С женой судился. А она со мной со студенческой скамьи все хлебала. На суде ее разбил инфаркт. Но мне-то что, молодожену, до страданий какой-то старухи, которая в меня всю душу вложила без остатка…