Ладога - Ольга Григорьева Страница 67

На другое утро, поддавшись просьбам Беляны, я собрался и отправился вниз по Мутной: искать – может, кто и впрямь выжил. А коли не выжил, так хоть тело выбросило на берег. Беляна не отставала от меня. Теперь я видел в ее глазах то, о чем раньше так мечтал. Она смотрела на меня с жалостью и любовью. Именно любовью. Конечно, Чужака ведь уже не было… Только и мне ее любовь уже не грела сердце.

Ладогу мы обошли стороной. Хоть и думал Князь, будто поглотила нас река – ему, верно уж, не стали докладывать, что неведомые пособники ведуна спаслись, – а все-таки береженого боги берегут, и обошли городище лесом. Даже не взглянули на убранные уже поля. Первую ночь провели под пушистой, свесившей лапы, словно шатер, елкой. Беляна рассказывала потом, будто я метался во сне, угрожал кому-то и сминал нежную хвою пальцами, а я ничего не помнил. Словно перекинулся через палку, зачарованную да невидимую, и начал превращаться в лютого зверя. Людей чуждался, зато лес манил тишиной, прелыми осенними запахами и легкой добычей. Может, и впрямь сам не заметил, как перекинулся, и придет время, когда забуду все человечье, начну выть на желтый лунный круг вместе с новыми обросшими шерстью собратьями.

На второй день вышли к берегу Нево. Сизые волны катились ленивыми гребнями, а кое-где вспенивались седыми бороздами. Пронзительно орущие белые птицы носились в сером небе, присаживались на волны, качались на них, словно в колыбели. Сердитый ветер студил лицо. Я раньше никогда не видел моря и думал, застыну в упоении на берегу перед зыбкой синью, а увидел и не застыл. Не понравилось оно мне. Холодное, суровое, равнодушное. И не вернуло тех, кого потерял. А что есть далеко-далеко, куда и рысьему глазу не дотянуться, и птице не долететь, белокаменный остров – приют богов, так мне до него дела не было. Я повернулся и пошел обратно.

– Подожди! – жалобно закричала Беляна.

– Подожди, подожди, подожди… – закликали над головой белые птицы.

– Куда ты? – Она догнала меня, заглянула в глаза. Я смотрел на красивое лицо, на исхудавшую фигуру в мужском платье, на отросшие немного ниже плеч темные волосы и ничего не испытывал. Ни желания утешить, ни тяги к алым манящим губам, ни отголосков прошлой нежности… Захотелось вдруг проверить – а не проснется ли старое? Чужой непослушной рукой приподнял девичий подбородок, впился губами в нежный рот. Тепло стало губам, медовый запах волос пробился в ноздри. Беляна запрокинула голову, обняла руками за шею, откликнулась на жесткий поцелуй. Застонала, прижимаясь ко мне гибким телом. Твердые полукружья грудей мягко скользнули по моей одежде, легкие руки спустились на спину. Захотелось взять ее прямо здесь, сейчас, и ведь знал, что не отринет, примет как должное, только не было тяги в душе, а лишь животная мужская сила, требующая удовлетворения. Я оторвался от нежных губ, резко оттолкнул Беляну. Она упала на разбросанные по песку камни, заплакала, закрыв лицо руками. Белые птицы почему-то всполошились, поднялись с воды, закликали громкими стонами. Я отвернулся от рыдающей девушки и стал смотреть на море. Одно было в нем хорошо – неизменное спокойствие. Наверное, коли сесть на береговой камень и долго-долго смотреть на прибегающие издалека волны, наполнишься таким покоем, что и сам станешь камнем береговым…

– Почему ты винишь меня? – раздался сзади жалобный голос.

Почему? Откуда я знал – почему. Да и не ее я винил – себя. За то, что не остановил, не сумел, не нашел… За все, чем жил раньше… И за любовь свою проклятую, что заставила выжить и глядеть каждую ночь в лица зовущих друзей…

– Люблю я тебя, – продолжала плакать Беляна. – И всегда любила, а Чужака… Казалось мне, так он силен, что прикоснусь к его силе и сама непобедимой стану… А знаешь, как хотелось этого, после рабской жизни?

Я не знал. Не был рабом да и не буду, наверное.

– Послушай, – умоляла она. – Ну хоть повернись ко мне! Не стой истуканом… В глаза мне посмотри! Я ведь как Василису увидела, за тебя испугалась, что не посмотришь больше в мою сторону… Посмотри… Не лгу я…

Зачем? Я и без того знал – не лжет. Но все-таки повернулся. Она обрадованно подняла на меня мокрое от слез лицо и вдруг, словно свой приговор увидела, забилась лбом о камни:

– Ну прости ты меня, что не умерла вовремя! Прости-и-и…

Я поднял ее с камней, вытер ладонью кровь со лба:

– Хватит. Не виновата ты ни в чем. И прощать тебя не за что. Хочешь, иди со мной – не гоню ведь.

Губы ее дрожали, но все же сдержала всхлип, испуганно кивнула. Трясло ее, словно в лихорадке. Я набросил на тонкие плечи длинный охабень – пускай согреется – и присел, размышляя, куда податься. Хотелось туда, где людей поменьше и чтоб не знал никто. Хорошо бы, вообще одному жить, да жаль, человек не волк – в одиночку суровую зиму не выдюжит. Можно было бы податься вдоль озера к мерянам, можно попытать счастья, пробравшись непролазными топями к карелам иль нарове, а то и еще дальше, к ваграм, чьи ладьи тоже нередко заходили в Ладогу. Я думал, море мечтательно шумело…

– Пойдем обратно, – еле слышно попросила Беляна. – К Неулыбе.

– Нет. – Я встал, так и не решив, куда направиться. Раз вершили боги мою судьбу, пусть они и подсказывают, куда путь держать. Я вытащил из-за пояса топорик, которым снабдила в дорогу Неулыба. Хороший топор, легковат правда…

Вообще-то, обычно так искали виноватых в мелких ссорах, но ничего, сгодится и путь сыскать… Вместо кола сойдет обычная палка… Вбив ее в топор, я крепко зажал конец двумя руками и принялся вращать, шепча про себя:

– Меря, нарова, вагры… весь, карелы, чудь… Беляна понимала – происходит нечто решающее, и молча, со страхом, наблюдала за топором. Не знаю почему, то ли просто спутался, то ли Чужака вспомнил, но неожиданно я шепнул:

– Урмане… – И топор покривился! Боги выбрали.

– Пошли, – позвал я Беляну. Она поднялась и двинулась за мной, сперва нерешительно, а потом, заметив, что идем мы к Ладоге, гораздо веселее. Не понимала, дурочка, что нагадал топор.

«А может, и к лучшему решение богов, – подумалось вдруг. – Узнает Беляна, куда я собрался, и останется здесь, на родной земле. А мне все равно, где доживать».

У разлива Мутной я остановился. Сел на мокрую землю, дожидаясь ладьи и осматривая россыпь островов, в надежде отыскать судоходное место. Я должен был исполнить предназначенное – попасть в урманские земли. Наняться на корабль в Ладоге значило – привлечь внимание горожан, а мне этого не хотелось. Оставалось одно – отыскать место и, положившись на судьбу, дождаться первой ладьи. Один, небольшой и не очень далекий, островок мне глянулся. По всем приметам место там было глубокое, а значит, и ладьи его не минуют. Да и топор бросать удобно из прибрежных камышей.

Беляна терпеливо ждала.

– Шла бы ты, – сказал я. – Я урманской ладьи жду. Уйду морем к варягам.

Она дернулась, будто я ударил ее. Сделала шаг назад. Еще один, а потом, закрыв руками лицо, побежала прочь. «Так и должно было случиться», – устало подумал я. Прикрутил к топору веревку и, скинув рубаху, вошел в воду. Реке я, видно, уже давно стал родичем, и, несмотря на тяжесть тянувшего под воду топора, она не сбивала меня с ног и не засасывала щиколотки в густой ил. Плыть было легко. Мутная словно подталкивала меня к желанному островку. А все же, когда доплыл, почуял, какими тяжелыми стали руки и испугался: «Не докину». И почти в тот же момент увидел летящую на островок ладью. А за ней другую, третью… Богатый урманин шел домой, может, Рюрику равный.