Между степью и небом - Федор Чешко Страница 67

А ушибленный охальник, встав и не без труда распрямившись, уже надвигался на рыжую. Был этот ушибленный, кстати, головы на три выше своей обидчицы, а уж по части ширины плеч да прямо-таки античной рельефности всяких бицепсов-трицепсов агент Белка и в подмётки матёрому эсэсу не резалась.

Да, противник рыжей достался матёрый и рыцарственными предрассудками не страдающий – это стало ясно с первых же секунд потасовки. Картинно, нарочито по-мужицки (чуть не от левой ягодицы) размахиваясь правой рукой, он вдруг резко-коротко взбросил левую, метя кулаком под невыдающуюся Белкину грудь, и тут же правое его колено дёрнулось вверх, туда, где через миг должен был оказаться подбородок скорчившейся от боли девки.

Вот только подбородок там не оказался, потому что девка не скорчилась. Кажется, волосатый кулак всего на миллиметр какой-то не успел дотянуться до занавешенного майкой тощего живота, когда рыжая сама вдруг прянула навстречу эсэсу. Как-то немыслимо, по-гуттаперчевому узмеившись и от кулака, и от колена, она сходу прилипла к своему противнику, а потом… Мелькнули в воздухе рубчатые подошвы солдатских сапог, маленькие босые пятки, о землю словно бы чувал с зерном гупнул, и для нерыцарственного эсэса вся эта чехарда обрубилась дурацкой позой: затылок да плечи на земле, ноги – на водопойном желобе. Кажется, сам эсэс мало что понял и лишь спустя секунды задёргался, попытался вскочить.

Отвлёкшись на эти попытки, удавшиеся очень не вдруг (кажется, ганс при падении изрядно ушибся), Михаил на время забыл о Белке. А когда вспомнил, обнаружилось, что та как ни в чём не бывало стоит поотдаль, боком к барахтающемуся в грязи противнику и, весьма соблазнительно изогнувшись, обтирает полотенцем мыло с недомытой ноги. Вид у девки был совершенно невозмутимый; какое-то подобье урона понесла только её майка, замаранная на спине мокрой землёй.

Снова преврашенный в обиженного обидчик тем временем пришел в себя и кинулся – по-бычьи, очертя голову, с рёвом. Рыжая опять выждала до последнего, а потом скакнула навстречу, на сей раз не потрудившись даже развернуться к нападающему лицом. И доигралась. Высоко подпрыгнув, ганс щучкой перелетел через неё (что-то треснуло длинно и неожиданно), лихим кульбитом вынесся на ноги и триумфально вскинул стиснутую в правой руке какую-то тряпку. А рыжая выпрямилась, растерянно взглядывая то на тряпку эту, то на острые кочки своих даже символически ничем уже не прикрытых грудишек.

Онемевшие было эсэсы-постирушники с явным облегчением загалдели критически: “Это что, такое новшество – блошиный стриптиз? Гюнтер, ленивец этакий, продолжай же! Может, у неё припрятано для нас что-нибудь позаметнее!”

Под этот гвалт выяснилось, что агент Белка умеет краснеть, да так, что огненные её волосы начинают казаться серыми. Насупясь, закусив губу, всё заметней подрагивая плечами, девка затравленно озиралась и теребила-скручивала своё полотенце, будто бы выжимать его собралась. Впрочем, убежать или хоть прикрыться в голову ей как-то не приходило.

А эсэсы всё изощрялись: “Ты гляди, такая маленькая, а такая порочная! Спустить штанишки и нашлёпать… Да ей, небось, только того и хочется! Нет, Гюнтер, не спеши, помучь ещё. Смотри, она уже вся дрожит от страсти!”

Рыжая действительно уже так и тряслась от страсти, вот только страсть эта оказалась несколько неожиданного для зрителей свойства. Внезапно, молчком девка швырнула себя к триумфатору Гюнтеру. Тот, видом обиженного ребёнка отнюдь не обманутый, краешком глаза присматривал за своей противницей и успел обернуться навстречу… а что толку-то? Былиночное тонкое тельце, мелькнув в прыжке чуть ли не параллельно земле, одним махом по-удавьи бескостно навертелось на могучую гюнтеровскую фигуру. Через миг Гюнтер елозил животом по траве, сучил беспомощно руками-ногами, а рыжая, воткнувшись ему в предплечья широко растопыренными коленями, запрокинувшись, исковеркав миловидное своё личико жутко-неподдельной зверской гримасой, с невероятной для детской тщедушности силой тянула на себя концы полотенцевого жгута, охлёстнутого вокруг мускулистой эсэсовской шеи.

Пару-тройку безразмерных секунд все в каком-то гробовом оцепенении слушали полувыдохи-полувзрыки осатанелой девки да слабеющий хрип Гюнтера. Наконец постирушники очнулись и кинулись оттаскивать взбесившуюся Белку – кинулись, не теряя времени на окрики-уговоры, потому что терять было уже почти нечего; и тот из охраников, что караулил Вешку с Герасимовым, прогупал сапогами туда же; и второй охранник, Мечниковский, наскоро состроив пленным грозную рожу (мол, рыпнитесь только!) торопливо шагнул вслед первому, забрасывая автомат за плечо…

О меньшем, о гораздо меньшем истово молился про себя Михаил; всего лишь о том он молился, чтобы автоматчики хоть с четверть минуты не посматривали, а смотрели на дерущихся. И когда всё сложилось так, как сложилось, лейтенант Мечников от неожиданности замешкался поверить в негаданную, невероятную совершенно удачу. Замешкался и чуть было удачу эту не упустил.

Ближний вооруженный ганс то ли оказался гением телепатии и сумел разгадать Михаиловы замыслы быстрее самого Михаила, то ли просто сообразил-таки, что неладно получается, что негоже бросать пленных совсем безнадзорными, даже если самый опасный из них выглядит никчёмным доходягой… Так, иначе ли, но ганс этот вдруг приостановился и оглянулся… нет, он ещё только начинал оглядываться, когда Михаил прыгнул на него.

Прыжок получился жалким, но время ни с того ни с сего вздумало по-небывалому услужить Михаилу и для всего остального мира внезапно сделалось чем-то вроде недосохлого клея.

Наверное, только поэтому Михаил смог успеть. Успеть собраться с мыслями, собраться с силами, встать, оттолкнуться ногами от подёрнутой спорышом земли…

Самому Михаилу удар показался не ахти каким крепким, но, наверное, удалось-таки попасть, как задумалось (по тому месту, которое подкованные в практической анатомии детдомовцы называли “сонным”). Во всяком случае, немец рухнул навзничь и обмяк. Вот только падая чёртов эсэс успел (машинально, наверное) слабину перекинутого через плечо автоматного ремня до отказа навернуть себе на руку, а руку прижать к животу. И лейтенанту, растратившему остатки сил на прыжок, высвободить оружие не удалось. А дать хоть одну путную очередь из намертво заякоренного автомата нечего было думать. Сопя, пыхтя, обливаясь потом (не столько от усилий, сколько от стыда и обреченности) Михаил попытался перевернуть по-бесчувственному отяжелелую тушу или хоть втиснуть под неё ладонь. Последнее неожиданно удалась, и что-то даже нащупалось там – нет, не обмотанное ремнём запястье, а…

И тут Михаилов пояс рванулся, вмялся в живот до самого позвоночника, и ворот тупым ножом передавил горло; земля опрокинулась к чертям, мелькнули и провалились пятна злорадных осклабленных лиц; что-то гулко грохнуло по затылку, спине, ногам, а перед глазами гробовой крышкой упало закатное воспалённое небо в нищих венках надгрызенных листопадом ветвей…

Он поднялся.

Сразу.

Тяжело, неуклюже, но сразу.

Конечно, всё это оказалось балаганом. Злобным и пакостным.

Был клоун; и была эстрада, на которую клоуна миг назад вшвырнуло за пояс-шиворот новое действующее лицо (по замыслу режиссера – благородный, видать, герой)… А ещё была почтеннейшая публика – в количестве изрядном, успевшем весьма прибавиться.