Новая весна - Роберт Джордан Страница 67

Ее имя эхом зазвучало в окружавшей Лана пустоте. На краю пустоты холодными предрассветными горами проступили разнообразные чувства, но Лан отправил их в пламя, чтобы все вновь обрело прежнее спокойствие. И вновь сердце его стало биться медленно, будто вторя копытам стоявших в стойлах лошадей, и биение мушиных крылышек зазвучало в ответ на размеренное дыхание Лана. Эдейн была его карнейрой, первой женщиной в его жизни. Об этом едва ли не кричали тысячи лет обычаев, как бы он ни окружал себя коконом пустоты.

Ему исполнилось пятнадцать, а Эдейн была более чем вдвое старше, когда она запустила руки в его волосы, все еще вольно свисавшие до пояса, и шепотом заявила Лану о своих намерениях. Тогда женщины еще называли его красивым и довольно смеялись, увидев, как он смущенно краснеет, и полгода она находила удовольствие в том, чтобы ходить с ним под ручку и завлекать его в свою постель. Так было, пока Букама и другие воины не вручили Лану хадори. Когда на десятый день рождения ему дали в руки меч, по обычаям Пограничья он стал считаться мужчиной, хоть и был еще слишком мал для меча. Но у Малкири плетеная кожаная лента имела огромное значение, ведь с того мига, как мужчина впервые повязывал ее себе на голову, он один вправе решать, куда он идет, когда и зачем. И мрачная песнь Запустения стала стоном, заглушившим все прочие звуки. Негромко произнесенная клятва, запечатленная в сердце Лана, направила его шаги в смертельный танец.

Минуло почти десять лет с той поры, как Лан верхом покинул Фал Моран и Эдейн смотрела ему вслед. А когда он вернулся, ее уже не было. Но Лан ясно помнил ее лицо – куда лучше, чем лица женщин, которым с тех пор случалось делить с ним ложе. Он больше не мальчик, чтобы думать, будто она любит его просто потому, что решила стать его первой женщиной, однако у малкирских мужчин бытовала поговорка: «Твоя карнейра навсегда уносит с собой частицу твоей души и носит ее точно ленту в волосах». И обычаи порой требуют от человека большего, чем закон.

Скрипнула открывающаяся дверь, и на пороге конюшни появился Букама – без куртки, рубаха будто второпях заправлена в штаны. Без меча он казался голым. Словно бы в нерешительности, он осторожно распахнул обе створки и только потом вошел внутрь.

– Ну, что ты собираешься делать? – в конце концов, спросил он. – Раселле рассказала мне о... о Золотом Журавле.

Лан спрятал кольцо и высвободился из объятий пустоты. Эдейн будто смотрела на него со всех сторон, но сама ускользала от его взгляда.

– Рин сказал мне, что даже Назар Кьюренин готов выступить в поход, – оживленно отозвался Лан. – Не хочешь полюбоваться на этакое зрелище? – Целая армия может погибнуть, пытаясь одолеть Запустение. И не одна армия уже погибла в подобных бесплодных попытках. Но Малкир исчезает из памяти людей. И скоро сама страна превратится в воспоминания, как уже случилось с захваченной Запустением землей. – Тот мальчик у ворот отпустит волосы и попросит у отца хадори. – Люди уже забывают о Малкир, стараются забыть. Когда не станет последнего мужчины, который перевязывает волосы, когда не станет последней женщины, которая наносит на лоб цветную точку, неужели тогда в самом деле исчезнет и Малкир? – Глядишь, и Рин избавится от своих косиц. – Голос Лана утратил всякие нотки веселья, когда он добавил: – Но такой ценой? Хотя кое-кто считает, что оно того стоит.

Букама хмыкнул, но не сразу. Возможно, он-то как раз именно так и считал.

Подойдя к стойлу Солнечного Луча, он принялся перебирать висевшую на дверце упряжь своего чалого, словно забыв, что собирался сделать.

– Для всего есть цена. Всегда, – произнес Букама, не поднимая глаз. – Но есть цена и – цена. Леди Эдейн... – Он коротко взглянул на Лана, потом повернулся к нему. – Она всегда была такой – заявляла обо всех правах, на которые могла претендовать, и требовала исполнения малейших обязательств. Обычай связал тебя с ней, и, что бы ты ни решил, она станет направлять тебя, словно коня – поводьями. Если, конечно, ты как-то не вывернешься.

Медленно Лан заткнул большие пальцы за ремень, на котором висел меч. Букама вывез Лана из Малкир, посадив за спину и привязав к себе. Последний из пятерых, кто остался в живых после той скачки. Букама вправе свободно говорить с ним, пусть даже речь идет о карнейре Лана.

– И как, по-твоему, я могу уклониться от своих обязательств и не навлечь на себя позора? – спросил Лан куда резче, чем хотел. Глубоко вздохнув, он продолжил тоном поспокойней. – Ладно, не будем об этом. Кстати, в общем зале пахнет лучше, чем тут. Рин предлагал вечером прошвырнуться по кабакам. Если только госпожа Аровни тебя отпустит. Кстати, в какую цену нам встали комнаты? Они хорошие? Надеюсь, не слишком дорогие.

Заливаясь краской, Букама двинулся вместе с Ланом к дверям.

– Нет, не очень дорого, – торопливо сказал он. – Тебе достался соломенный тюфяк на чердаке, а я... э-э... А я буду в комнате у Раселле. Я бы пошел с вами, но, кажется, Раселле... Я не к тому, что она меня не отпус... Я... Ах ты, щенок! – прорычал Букама. – Ничего, тут есть одна служанка-милашка, Лайра. Вот и посмотрим, удастся ли тебе сегодня поспать на том тюфяке. Да и даст ли она тебе вообще поспать! Так что не думай, будто...

Букама умолк, когда они с Ланом вышли на солнечный свет, слишком яркий после сумрака конюшни. Серый жаворонок по-прежнему выводил свою весеннюю песню.

Шестеро мужчин шагали через опустевший конюшенный двор. Шесть обыкновенных мужчин с мечами на поясе, ничем не отличающиеся от прохожих на городских улицах. Но Лан все понял еще до того, как двинулись их руки, до того, как их взгляды устремились на него, а шаги ускорились. Он не мог не понять – слишком часто он встречался с теми, кто хотел его убить. И рядом был Букама – связанный клятвой, не позволявшей ему взяться за меч, даже будь при нем оружие. Мало толку – идти с пустыми руками, без оружия, против мечей, тем паче при таком-то раскладе сил. Если Лан с Букамой попытаются спрятаться в конюшне, те шестеро доберутся до них раньше, чем они успеют затворить двери. Время замедлилось, потекло как застывший мед.

– В конюшню! И заложи двери! – бросил Лан, а рука его метнулась к рукояти. – Исполняй приказ, солдат!

Ни разу в жизни Лан не приказывал Букаме, и тот на миг замешкался, потом церемонно поклонился и хрипло произнес:

– Моя жизнь – твоя, Дай Шан. Будет исполнено.

Когда Лан двинулся навстречу нападающим, то услышал, как в конюшне с глухим стуком опустился засов. Чувство облегчения было далеким-далеким. Он пребывал в ко’ди. Он един с мечом, плавно выскользнувшим из ножен. Един с бросившейся к нему шестеркой. По утрамбованной земле глухо топали сапоги, блеснула обнажаемая сталь.

Вперед вырвался один, худой, как цапля, и Лан сделал первый шаг в боевой стойке. Время точно застывший мед. Пел серый жаворонок, и худой закричал, когда «Рассечением облаков» ему отрубило правую кисть у запястья, и Лан продолжил движение, чтобы остальные не набросились на него все разом. «Дождик на закате» до кости рассек толстяку лицо и лишил левого глаза, а рыжеволосый юнец полоснул Лана по ребрам «Черными камушками на снегу». Только в сказаниях герой выходит из схватки против шестерых без единой царапины. «Распускающаяся роза» отсекла лысому левую руку, а рыжий кончиком меча нанес Лану рану у глаза. Только в сказаниях можно в одиночку сразиться с шестерыми и остаться в живых. Лан знал об этом с самого начала. Долг – как гора, а смерть – перышко, и долгом Лана был Букама, который вывез ребенка у себя на спине. Но ради этого мига Лан жил, ради этого сражался – пиная рыжего в голову, кружась юлой и получая раны, истекая кровью и ступая по лезвию бритвы, – в танце между жизнью и смертью. Время точно застывший мед, и Лан менял позиции и приемы, но конец мог быть лишь один. Мысли были далеко. Смерть – лишь перышко. «Одуванчик на ветру» раскроил горло уже потерявшему глаз толстяку – страшная рана на лице остановила того всего на несколько мгновений, – и детина с раздвоенной бородкой, плечистый, точно кузнец, удивленно охнул, когда «Поцелуем гадюки» клинок Лана пронзил ему сердце.