Троя. Падение царей - Дэвид Геммел Страница 66

— Как думаешь, они атакуют снова?

Каллиадес огляделся, но рядом не было никого, кто мог бы их услышать.

— Тщеславие Агамемнона и жажда мести Ахилла укрепят их решимость, — ответил он, — по крайней мере, на время. Да, я думаю, что они атакуют снова. Но они должны миновать проход, поэтому не могут построиться фалангой. То будет атака, в которой на кон будут поставлены смерть или слава.

— Мне всегда нравились такие атаки, — сказал Банокл. — У нас они всегда получались. Может получиться и у них. Там собрались не бесхребетные слабаки, — он мотнул головой в направлении прохода.

Каллиадес знал, что Банокл прав. Они сами прослужили много лет в микенской армии и сознавали, что эти беспощадные воины получили свою известность по праву.

Некоторое время оба молчали. Все еще стояла ночь, и Каллиадес слушал ночные звуки: смех людей, потрескивание ближайшего лагерного костра, тихое фырканье топчущихся лошадей. Потом спросил:

— Что царь сказал о военачальниках? Что он предпочел бы удачливого дурака невезучему гению?

Банокл нахмурился и почесал в густой светлой бороде.

— Думаю, он сказал именно так. Великий Зевс, — негодующе добавил он, — только царю могло сойти с рук то, что он назвал меня дураком.

— Ты не дурак, Банокл. Но ты всегда был удачлив в битве.

Лицо Банокла потемнело, он ничего не сказал. Каллиадес понял, что он думает об удаче и о Рыжей, поэтому промолчал. В конце концов Банокл спросил:

— Сколько битв мы прошли, как ты думаешь, Каллиадес?

Каллиадес пожал плечами.

— Не знаю. Сотни.

— Но мы здесь, ждем еще одну. Здоровые и сильные, готовые ко всему. И ни один из нас никогда не был тяжело ранен. Если не считать моего уха, полагаю.

Он задумчиво потер обрубок уха, потом — шрам на правой руке, куда вонзился меч Аргуриоса.

— И теперь мы великие воины, ты и я. Но нам везло, правда?

Он посмотрел на Каллиадеса, и тот кивнул в знак согласия, догадываясь, к чему клонит друг.

— Так почему же, — нахмурился Банокл, — почему, во имя Аида, такая, как Рыжая, которая никогда никому не сделала зла, умерла, хотя мы все еще живы? Какой проклятый бог решил, что она должна умереть такой глупой проклятой смертью?

Он посмотрел на Каллиадеса, и тот увидел горе и гнев в голубых ледяных глазах друга.

— Иногда шлюх убивают, — продолжал Банокл. — Всякий знает: это опасное занятие. Но Рыжая перестала быть шлюхой, когда вышла замуж. Она просто любила те медовые пироги, а он был единственным пекарем в городе, который все еще их пек. Вот почему она попросила его прийти в наш дом.

Снова воцарилось молчание.

— И он был всего лишь тощим маленьким коротышкой.

— Он был пекарем, — ласково сказал Каллиадес. — У него были сильные руки и плечи. Рыжая не могла защититься.

Банокл все еще молчал, глядя, как небо темнеет, становясь дегтярно-черным. Потом сказал:

— Эта жрица… Пирия, Каллиопа, как бы она себя ни называла. Она умерла хорошей смертью, спасая свою подругу. И та царица на вороном жеребце. Обе они имели возможность умереть смертью воина, хотя и были женщинами. Но Рыжая… — голос его прервался. — Говорят, герои, погибшие в битве, отправляются в поля Элизиума и пируют в Зале Героев. Я всегда это предвкушал. Но что случается с женщинами-героинями? Такими, как Пирия и та царица? И что будет с Рыжей? Куда она отправится теперь?

Каллиадес знал, что душу его товарища переполняет отчаяние и горе утраты. Банокл обычно жил по простому закону воина: если кто-то убивает твоего друга или товарища по оружию, ты мстишь. Но как он мог отомстить мертвому пекарю?

Каллиадес вздохнул.

— Я не знаю ответа на эти вопросы, друг мой. Может, когда-нибудь ты все выяснишь. Я на это надеюсь.

Он тихо добавил:

— Мы видели много смертей, ты и я — больше, чем другие. Ты знаешь не хуже меня, что смерть не всегда приходит за теми, кто ее заслуживает.

Каллиадес вспомнил ферму неподалеку от Трои, Пирию, стоящую на склоне холма, ее светлые волосы, сияющие в свете горящей конюшни, ее суровое лицо, когда она спокойно посылала стрелы в наемных убийц, явившихся, чтобы прикончить Андромаху. Он пообещал Одиссею, что заберет Пирию с собой, чтобы та встретилась с женой Гектора, что позаботится о ней до конца путешествия. Каким он был самонадеянным дураком, считая, что может позаботиться о ее безопасности, как будто для этого было достаточно любви!

Боль, которую испытывал Каллиадес, с годами стала меньше, но сомнения его росли. В самом ли деле он любил Пирию? Или Рыжая была права? Он вспомнил слова толстой шлюхи, сказанные давным-давно:

— Мы так похожи, Каллиадес. Мы закрылись от жизни — ни друзей, ни любимых. Вот почему нам нужен Банокл. Он — жизнь, полная и богатая, во всем ее блеске. Никаких тонкостей, никакого вероломства. Он — огонь, вокруг которого мы собираемся, и его свет отгоняет пугающие нас тени.

Каллиадес посмотрел на Банокла, который снова лег и закрыл глаза; его профиль едва можно было разглядеть в свете костра. Каллиадес внезапно почувствовал укол страха. Его старый товарищ по оружию сильно изменился за последние годы. Смерть жены изменила его еще больше. Будет ли он и дальше удачливым дураком, как назвал его Приам?

— Помогите мне! Пожалуйста, помогите мне! — послышался крик умирающего, и юный целитель Ксандер, кативший тележку с ампутированными конечностями мимо рядов раненых воинов, заколебался и остановился. Он накинул на тележку пропитанную кровью ткань, чтобы спрятать под ней жуткий груз, и пошел к кричавшему человеку.

Это был всадник. Ксандер, который за свою недолгую жизнь видел больше ранений, чем многие воины, мог оценить его состояние, едва взглянув на него. Одна нога была неровно отрублена ниже колена, возможно, ударом топора. Другая была так тяжело изувечена, возможно, во время неудачного падения с лошади, что ее пришлось ампутировать высоко, по бедру. Обе культи гноились, и Ксандер знал, что человек этот скоро умрет, и умрет мучительно.

Он ласково положил руку на плечо раненого.

— Ты из Троянской конницы? — спросил он.

— Да, господин. Я — Фегей, сын Дареса. Я умираю, господин?

Ксандер знал, что Фегей ослеп после удара по голове и думает, будто его навестил один из военачальников, а не веснушчатый лекарь, которому еще не исполнилось семнадцати лет.

— Да, воин, — ласково ответил юноша. — Но царь знает, что ты храбро сражался за свой город. Твое имя у него на устах.

Ксандер уже давно научился красноречиво лгать умирающим.

— Он идет сюда, господин? Царь?

Фегей протянул руку, тревожно хватая воздух, и Ксандер взял его руку и сжал в своих ладонях.