Хватай Иловайского! - Андрей Белянин Страница 66

Всеми любимая и желанная бабка Фрося явилась с закономерным опозданием, в пёстром сарафане, с фальшивой рыжей косой и бровями, подведёнными печной сажей, а ярко-морковные губы, похоже, красила малярным суриком. Мне она разулыбалась шире всех. Ну что тут скажешь, с этой хромоногой красой меня связывали самые длительные отношения. Не заверни она мне дорогу в лоб и не плюнь в глаз, так вообще бы ничего не было…

— Здорово дневал, хорунжий! Чё давненько не заходишь?

— Слава богу, баба Фрося, ещё бы столько не заходить!

— А здесь тады чего делаешь?

— Жребьюю, — на ходу придумав новое слово, поклонился я.

— Энто хорошее дело, — важно согласилась она. — Нам тута жеребьёвщик дюже нужен. А то второй день решением маемся, мрут, собаки, как мухи!

— Какие собаки, какие мрут мухи? — не понял я.

— Дак жеребьёвщики же! На весь Оборотный город почитай ни одного желающего не осталось, — всплеснув руками, запричитала бабка. — А ить замуж-то невтерпёж! Давай хоть ты на первом круге не подведи, казачок…

Я покосился на отца Григория — типа это что за дела? Он так же молча отвёл взгляд в сторону, вроде как он тут, видите ли, ни при чём. Эх, надо было бы хоть пистолеты взять, а то начнётся нехорошая заварушка, так одной шашкой не прорубишься. В том, что заварушка непременно будет, мне уже вовсю сигнализировала левая пятка.

— Бабуля, а как именно у вас тут жеребуют… жеребьюют… Жеребьёвщик, короче, что делать должен?

— А те чё ж, не сказали, что ль? — от всей души изумилась краснощёкая русская красавица. — Сперначала жеребьёвщик с Павлушечкой борется, потом уже с Вдовцом наперегонки водку пьёт, а опосля уже с отцом Григорием вслепую на кинжалах режется. Тока покуда не было энтого «опосля». Четырёх жеребьёвщиков Павлушечка ненароком заломал, двое выжили, дак их Вдовец упоил в полчаса до состояния смертного. Батюшка наш обиженный ходит, до него никак очередь не дойдёт. Да и мне, честно говоря, уже без интересу просто призом быть, недотрогу из себя корчить. Скорей бы уж хоть с кем кроватью поскрипеть… Ты чё покраснел-то, казачок?

— Случайно, — опомнился я. — Вообще-то мне бы побледнеть положено. Но я всё равно не понял, а как судьи определят порядок вашего проживания с кандидатами, если жеребьёвщик выживет?

— Так в том и соль, милый! Не судьи, а сам жеребьёвщик порядок-то определяет. Коли выживет, конечно… А судьи так, для понту, чтоб всё как у людей.

Ясно. Теперь мне полностью открылась вся кристальная подлость отца Григория. Этот горбоносый интриган надеялся, что я легко пройду все три испытания, как его кунак сразу присужу право первой ночи ему! Ни у Павлушечки, ни у Вдовца не было особого повода убивать меня или калечить, а нечистый батюшка надеялся заполучить себе карт-бланш и лишний козырь напоминанием того, что он мне дал шашку поносить?!

Ну-у-у, во-первых, теперь уж точно хрен он её назад получит! А во-вторых, быть тебе, генацвале, вечно третьим, понял, да?! С Павлушечкой я разберусь, было дело, не один раз ему рыло чистил. С Вдовцом пить… не знаю, но с ним хоть договориться можно. А вслепую драться на кинжалах с отцом Григорием — это и совсем уж не страшно, я ему живым нужен. Кто тогда порядок сожительства определять будет? Снова жеребьёвщика искать? Кстати, это тема…

— Иловайский, выходи на жребий! — громогласно раздалось над площадью. Все на миг притихли, а потом разом встретили меня приветственными криками, аплодисментами и подкидыванием вверх чепчиков и париков.

Что ж, веселись, честной народ, приятно чувствовать себя популярным…

— Здрав буди, человече, — добродушно приветствовал меня мясник-патологоанатом, растирая руки и плечи жиром. Боюсь даже представить чьим. — Ты не сопротивляйся так уж, я тебя слегка придушу, да и пойдёшь. Fortissimus vincit… [3]

— Есть другое предложение.

— Компромисс? Интрига? Консенсус?

— Всего понемножку, — признал я, когда по сигналу судей нам было велено стать друг против друга на помосте.

— Без оружия! — выкрикнул кто-то.

— И пусть казачок тоже разденется, а то нечестно! — добавил чей-то женский голос.

К моему удивлению, вопрос оружия никого особо не заинтересовал, а вот требование раздеться дружно поддержали оба пола. По идее мысль разумная, пачкать мундир Павлушечкиным салом желания не было абсолютно. Я скинул портупею с шашкой и начал медленно расстёгивать пуговицы. Публика замерла, кто-то автоматически начал напевать что-то французское про невинную девицу Эммануэль. Я неторопливо снял китель, в толпе раздалось восторженное придыхание, громкое пускание слюней и ободряющий свист! Чего они в этом нашли?

Невольно вспомнился поход атамана Платова на Париж. Скромные донские казаки, войдя в столицу Франции, безрезультатно искали по городу бани, не зная, что парижане традиционно моются в ваннах или тазиках. Поэтому наши попросту, не чинясь и не задумываясь о последствиях, рано утречком вывели лошадей на Сену, разнагишались и ну плескаться! Часу не прошло, как галантные французские барышни облепили весь берег, с восторженным придыханием уставившись на голых казаков. Наши станичники-то и не краснели, чего ж стыдиться-то? Поди, купаемся да моемся, а не голышом по улицам бегаем. Говорят, с рассвета до обеда сие обнажение настолько покорило сердца парижан, словно сама Сена с радостью открыла объятия сынам Дона. А атамана Платова с офицерами с того дня буквально волоком затаскивали во все лучшие дома, принимая казаков по всему Парижу как самых желанных бородатых «варваров» и прекрасных «дикарей». Шампанским поили даром, и сыру зелёного, и супа лукового, и…

Остановился я, только почувствовав всем телом неожиданно нависшую тишину. Песня «Эммануэль» больше не звучала. На меня смотрели сотни глаз, хриплое дыхание через раз едва слышимо нарушало общую интимность атмосферы.

— Похолодало, что ли? — вслух подумал я, но ближние ряды так яростно замотали головами, что удивительно, как они вообще не оторвались. Я опустил взгляд и ахнул…

— Не буду я с тобой бороться, казаче, — глухо пробормотал Павлушечка, и его шёпот звучал громом небесным. — Не хочу конкурировать, да и нечем. Ut prostemite lacrimis! [4]

Ей-богу, я не сразу понял, о чём он… Только когда в полной мере осознал, что стою на помосте перед всем Оборотным городом абсолютно голым.

— Я хренею с тебя, Иловайский, — скорбно отозвалась бронзовая голова рогатого памятника, без стеснения поправляя отвисшую челюсть.

Мне в голову не пришло ничего умнее, как ко всему содеянному ещё и сделать реверанс. Народ размяк и умилился окончательно… Я же, пытаясь полностью игнорировать разочарованный Катенькин голос из памятника, продолжил, подмигнув своему первому сопернику:

— Третьим будешь. Ей-богу, ну сам подумай, на фига оно тебе сдалось первым или вторым. Бабка Фрос… пардон, девица Ефросинья особа страстная, в любви — лесной пожар и наводнение. Ты на весь день выключен из рабочего режима, покупатели недовольны, лавка несёт убытки, ты ж после её галопирования сверху два дня отсыпаться будешь! Откроешь глаза, а вот она тут, ненаглядная! Оно тебе так надо?