Черный Янгар - Карина Демина Страница 64

С недавних пор кёнига Вилхо, помимо прочих болезней, которые порой казались ему сворой псов, что терзают его тело, мучили головные боли. Они не отступали и во сне, пусть Пиркко и подносила чашу горячего вина, сдобренного травами. Вино приобретало кислый вкус, и Вилхо морщился, вздыхал, жаловался на судьбу. Пиркко же уговаривала сделать глоток.

И еще один.

Мерзкий травяной привкус оставался во рту. Кёнига же укладывали в постель, и рабы, размяв утомленное за день тело, натирали его маслами. Вилхо сквозь дрему ощущал прикосновения рук, и теплоту масла, и душную мягкость перины, и легкое прикосновение одеяла, набитого гагачьим пухом.

Пиркко садилась на край ложа и пела колыбельную.

У нее был красивый голос и руки прохладные. Они вытирали пот со лба Вилхо и подносили к губам все те же травяные отвары, когда его полусон становился беспокоен.

– Спи, дорогой супруг, – приговаривала она, и Вилхо подчинялся.

Вот только голова болела.

Боль рождалась в животе, в разбухшей печени, расползалась по телу, сковывая его члены, и после перебиралась в голову. Вилхо вздыхал, и звук собственного голоса добавлял мучений. Горячий уголек боли, до сего момента лишь тлевший, разгорался. К утру он и вовсе полыхал, выжигая глаза алым светом. И когда супруга отбрасывала полог с постели, Вилхо с трудом открывал глаза, всякий раз опасаясь, что ослеп.

– Бедный мой! – всплескивала руками Пиркко, и золотые браслеты громко звенели. – Опять снились дурные сны?

Вилхо отвечал осторожным кивком. Он отчего-то стыдился признаться в этой новой своей слабости. И, смежив веки, слушал щебетание жены, уговаривая себя, что нынешняя ночь – последняя.

Не получалось.

Не помогали больше ни травы, ни кровопускания, от которых руки Вилхо стали мягкими и вялыми, ни даже ванны, наполненные черной жижей. Ее доставляли в высоких кувшинах и грели. Жижа воняла, и Вилхо долго чудилось, что и сам он источает этот отвратительный серный запах.

– Ты так побледнел, осунулся, – сказала Пиркко, когда рабы помогли Вилхо встать с постели. Они поддерживали ослабевшее тело, которое желало одного – вернуться под душный уют пухового одеяла, забыться наконец спокойным сном.

Нельзя. Его вели в ванную комнату, к бадье, уже наполненной горячей грязью, и Вилхо издали ощущал ее смрад. Ноги, которые за ночь, казалось, разбухли больше обычного, с трудом двигались. И ступни скользили по полу, выглаживали ковер.

– Мой дорогой… – На щеках Пиркко играл румянец. – Я начинаю думать, что сны твои – наведенные. Я слышала – прости, если мое беспокойство покажется тебе смешным, я знаю, что женщины излишне мнительны, но я слышала, что…

Влажно хлюпнула жижа, опалив нежную кожу докрасна.

– Порчу на тебя навели, – выдохнула Пиркко и потупилась.

Она была чудо как хороша в алом наряде, оттенявшем и белизну кожи, и черноту волос. Любовался Вилхо женой, чувствуя привычное томление плоти, в которой осталось лишь желание, но не силы, чтобы желание это исполнить.

Пиркко же продолжала:

– Посмела я позвать вёльхо, о которой говорят, будто бы лучше ее нет в Оленьем городе.

Присев на резной стульчик, который рабы принесли специально для кейне, ибо желала она неотлучно при муже пребывать, Пиркко перебирала бусины нового ожерелья, из розовых кораллов сделанного.

– Плавила она воск пчелиный над твоим именем, и он не плавился.

Тень печали легла на прекрасное лицо Пиркко.

– Катала она над твоей рубахой куриное яйцо, а как разбила, то увидела я, что внутри его – черный волос. Длинный, жесткий…

Вздохнула и пальцы прижала к побелевшим губам.

Тревогу увидел Вилхо в глазах дорогой жены, и сердце утомленное забилось быстрей: волнуется, за него переживает красавица Пиркко. И оттого ныне бледна.

– Позволь привести вёльхо, – взмолилась жена. И в волнении дернула нить ожерелья чересчур сильно. Нить лопнула, и поскакали бусины по каменному полу. Бросились рабы собирать их, а Пиркко всхлипнула и повторила: – Позволь показать тебе то, что сама видела.

Вилхо кивнул: как отказать жене в подобной малости? Да и сказанное ею растревожило и без того неспокойную душу.

Нет, пустое… Духи предков берегут Олений дворец и кёнига. Стражами нерушимыми стоят над тенью его жрецы. Рунами расшиты одежды и особым образом зачарованы его, Вилхо, палаты. Старый верный раб собирает волосы и ногти Вилхо, чтобы предать их огню. Другой следит, чтобы кровь, жилы покинувшую, земле отдали. Третий ходит, вслух читая заговоры из Белого свитка…

Разве мало этого?

А если мало?

Вёльхо-колдунья была стара.

Сколько зим она разменяла? Кто знает. Дар колдовской что проклятие, летят годы мимо, что журавли на юг, уносят на крыльях красоту, молодость, силу. И тянется, тянется последняя зима человека, прирастает она болезнями.

Слезились тусклые глаза, в левом, словно луна в пруду, бельмо плавало. А правый вёльхо щурила, и желтоватый гной сползал по изрезанной морщинами щеке. В расщелине безгубого рта виднелись желтые кривые зубы. Клыки были длинны, и казалось, что вовсе не человек перед Вилхо стоит.

Она была высока, и седые космы спускались на грудь. Не чесала волос вёльхо-колдунья, а кожу смазывала барсучьим жиром. Исходивший от вёльхо запах заставил кёнига морщиться. Она же, сделав глубокий вдох, произнесла неожиданно низким, мужским голосом:

– Болезнью пахнет, – и пустым бельмяным глазом воззрилась на Вилхо. – Плохо.

Колдунья вытерла руки о грязные юбки и сняла с пояса кисет.