Азиль - Анна Семироль Страница 63

Над сонным Азилем медленно встаёт багровое, по-летнему огромное солнце. Лучи света пробираются сквозь запылённую полусферу Купола, прогревая остывший за ночь воздух, и заставляют прохладную темноту отступить в подворотни и глухие закоулки. Дождь, что прошёл незадолго до рассвета, слегка освежил зелень трёх городских парков, сады Ядра и поля, раскинувшиеся на десяток километров, и теперь капли влаги искрятся в листве под солнечными лучами.

Раннее утро играет в старинных витражах Собора, заглядывает в окна тесных келий, пытается достать до дна узкого двора-колодца, скрытого в глубине храма. Ксавье Ланглу поднимает отяжелевшие после ночного бдения веки, смотрит вверх. Золотистое пятно света медленно опускается по стене — и замирает ровно на половине пути от жестяного козырька крыши до гравия у ног священника, словно стесняясь нарушить его одиночество.

Тяжёлый вздох. Расправляются широкие плечи. Осыпаются мелкие, влажные от росы камушки со штанин встающего с колен отца Ланглу.

— Ты нужен этим людям, — летит к небу спокойный, сильный голос. — Ты не говоришь со мной, но я уверен: кто-то слышит тебя. Как интуицию, как голос рассудка, как вдохновение. Человек редко слушает человека — но он не может не прислушаться к Богу внутри себя. Говори с ними. Я вижу — моих сил недостаточно, чтобы питать человечность в людях умирающего мира. Я не хочу верить, что зверь в их душах сильнее, — но отчего тогда нет в человеческих сердцах света, мира, созидания? Почему вместо того, чтобы удержаться на плаву, люди всё сильнее раскачивают лодку, в которой плывут? Ты дал нам этот город как спасение, подарил человечеству ещё один шанс. Для чего Ты это сделал? Что хотел сказать нам?

Светлое пятно на стене меркнет: солнце закрыло длинное серое облако. Отец Ланглу с минуту стоит, прислушиваясь к чему-то, словно в ожидании ответа, и не получив его в очередной раз, покидает маленький внутренний дворик Собора.

«Ты никогда со мной не говоришь. Как можно быть голосом Бога для людей, когда Бог внутри меня молчит? — размышляет священник, шагая по длинным коридорам и поднимаясь по стёртым каменным ступенькам. — Со мной говорит лишь моя совесть. Та, что оправдывает поступки, которые Ты не одобришь. Но кому как не Тебе знать, что я не мог поступить иначе. Ты знаешь о лжи, которая спасла жизнь ребёнку. Ты знаешь, какой смысл для меня несут слова: „Я есть рождение и есть смерть“. Ты знаешь о плотской страсти, которая наполняет смыслом и светом жизнь несчастной юной девушки. Знаешь, как именно я уверовал в то, что Ты есть любовь. Ты всё это знаешь. Только молчишь, и за молчанием твоим я чувствую осуждение. Я мог бы полностью отрешиться от мирского и посвятить свою жизнь служению Тебе. Но моя роль — питать и хранить в сердцах людей человечность, а в городе — стабильность. Своими словами. Своими деяниями. Всё чаще мне снится, что я — это город. И всё чаще мне думается, что я один в ответе за то, что происходит на улицах Азиля. Я в ответе за всех этих людей, до которых невозможно достучаться словами. А достучаться необходимо, потому что наша маленькая лодка раскачивается всё сильнее».

В умывальне Ксавье, чтобы проснуться, плещет в лицо холодной водой, чисто бреется, а потом неторопливо идёт в маленькую кухонную пристройку. Завтрак его — омлет из трёх яиц на порошковом молоке и кукурузная лепёшка с полупрозрачным ломтиком ветчины — проходит в тишине и одиночестве. Никто в Соборе не поднимается в такую рань. Служки заступают на свою работу в семь, студенты заполнят коридоры левого крыла к восьми часам утра. А у отца Ланглу дел так много, что на сон отпущено не более пяти часов.

После завтрака Ксавье переодевается в стерильную пижаму и навещает инкубаторы Сада. Это его святая святых, место, где как нигде более он ощущает присутствие Бога. Колыбель жизни, воплощение чуда. Ксавье вглядывается в мерцающие мягким светом лампы аппаратуры, поддерживающей температурный режим и обмен веществ у будущих младенцев. Улыбается тридцатидвухнедельной девочке, парящей в невесомости своего микрокосмоса. Благословить каждый из зреющих плодов Сада. Остановиться в дверях, прислушиваясь к мерному гудению приборов.

— Я есть рождение… — задумчиво произносит священник и тихо прикрывает за собой двери.

В своей келье он переодевается в дорожную одежду: чёрные брюки и рубаху свободного кроя с белым воротником-стойкой. Кладёт в сумку Библию, растрёпанный толстый блокнот с адресами прихожан, которых собирается посетить, и спускается к выходу из Собора. Проходя центральным нефом, смотрит под ноги на чёрно-белый мозаичный пол. И вспоминает, что Вероника всегда старается наступать лишь на светлые участки. Это один из множества её маленьких ритуалов.

Ксавье думает о Веронике — и мысли эти наполняют его горькой нежностью. Он думает о сказках, что она рассказывает всякий раз, приходя к нему. О её лёгких руках, чьи прикосновения так любят храмовые цветы. О шагах, столь тихих, что часто он скорее угадывает, чем слышит её приближение. О взгляде, вмещающем в себя всю любовь и терпение этого мира. И о бездне отчаяния, скрывавшейся за молчанием Вероники, когда он навещал её в госпитале.