Дело о полку Игореве - Хольм ван Зайчик Страница 62

Вскоре оба познакомились с Лужаном Джимбой, тоже учившимся в ту пору на биологическом отделении. На какое-то время будущий миллионщик и будущий любимый ученик Крякутного стали неразлучны. Формально неразлучен был с ними и Архип — но можно лишь гадать, каковы на самом деле были отношения в этой тройке… Впрочем, на третьем году обучения Джимба ушел. Он учился прекрасно, но без искры; и стоило ему едва повзрослеть, поэтичный флер науки для него оказался несущественным — а больше, видимо, его к этой области дел ничто не тянуло. Он вполне мирно забрал бумаги из канцелярии владыки отделения — и уже через пять лет сделал свой первый миллион.

Какие-то отношения между Сусаниным и Джимбой сохранились. Обрывочные сведения, подчас просто случайно, по скрупулезности штатных обдумывателей попавшие в базу данных, свидетельствовали об этом. Например, ровно через год после ухода Джимбы из училища — похоже, именно эту годовщину молодые люди и отмечали — их обоих, в чрезвычайном подпитии и донельзя веселых, в четвертом часу ночи подобрал наряд вэйбинов на площади перед Киево-Печерским вокзалом; и, как свидетельствовали архивы Мосыковского уездного отдела наказаний, обе будущие знаменитости безропотно снесли поутру по пять малых прутняков. Шестью годами позже, когда Сусанину не повезло и благодетельский взнос на двухмесячную рабочую поездку в Великобританский биологический центр выиграл не он, а другой сюцай (подавали заявки на розыгрыш четверо молодых сотрудников института Крякутного), Джимба гневно ударил мошной о палисандровый паркет и оплатил поездку Сусанина из личных средств.

Относительно отношений Джимбы с Козюлькиным никаких данных на это время найти не удалось.

Со второго года обучения начался углубленный курс, и читал его сам Крякутной. Он быстро обратил внимание на Сусанина, предложил ему посещать для более серьезных и творческих занятий его институт, расположенный неподалеку. Вместе с Сусаниным туда стал наведываться и Козюлькин. А когда после окончания училища великий ученый позвал новоиспеченного сюцая без промедления перебраться к нему под крыло и сразу приступать к подготовке сдачи экзамена на степень цзюйжэня (что требовало проведения по меньшей мере трехлетней самостоятельной научной работы), Сусанин, невесть каким образом, опять сумел увлечь за собою и Козюлькина. Тот сразу получил должность ученого служителя. К этому времени относится и запись в регистрационном отделе Срединной управы города Мосыкэ о перемене Козюлькиным фамилии — на Архатова. А вскоре, в восемьдесят девятом году, новоиспеченный Архатов, расставшись со сгибавшим его всю жизнь чугунным ярлыком «противной Козюльки», поднялся на ступеньку вверх, сделавшись старшим ученым служителем.

Так и шло. Судя по всему, Сусанин буквально тащил, волок Архатова по жизни. На своем горбу. Только ли школьная дружба их связывала?

Сохранилась докладная записка Сусанина, в которой он убеждал Крякутного включить в состав делегации, едущей в Штаты, и Архатова. И Крякутной согласился, уступил…

Но в декабре девяносто первого года после всенародных волнений и споров их любимой науке настал конец, и, мужественно пережив им же самим вызванный развал своего института, Крякутной величаво удалился растить капусту. Тогда Сусанин, похоже, впервые в жизни растерялся. Судя по всему, более года он не ведал, куда себя приткнуть. Неизвестно, на чьи деньги он жил. Супруги у него уже не было в это время — как только жизненные перспективы стали одна другой черней, бодрая Снежана Петрова на шестом году супружества вдруг обнаружила, что у нее с мужем полная сексуальная несовместимость (и откуда только слов таких нахваталась?), оставила пятилетнего сына Борманджину и испарилась в двадцать четыре часа. Теперь у нее небольшой, но вполне процветающий текстильный завод и муж Курды Абай-хан, владелец необозримых хлопковых полей близ уездного города Алмасты-Албасты.

И что, Джимба Сусанина и его ребенка кормил?

Данных нет.

А может, Архип? Ученому служителю заново устраиваться после страшного жизненного надлома куда легче, чем просто ученому, да еще — вот беда-то! — гению, они же все такие узконаправленные… Жили Архип и Борманджин в ту пору дверь в дверь, на одной лестничной площадке.

Хотя, если поковыряться как следует, многовато у Архипа Архатова было денег для ученого служителя. Многовато… Не шибко, не через край, формально придраться так вот с налету с повороту — не к чему. Но как-то многовато…

А когда Сусанин, собравшись наконец с силами для новой жизни, принялся за создание «Тысячи лет здоровья» и — это-то уж точно не без помощи Джимбы (Баг, в ярости решивший дойти наконец до полной ясности и вдохновенно взломавший за полчаса три запароленных базы данных, выяснил происхождение безымянной дарственной доподлинно и окончательно) — вскоре открыл воистину замечательную лечебницу, тогда…

Тогда Козюлькин-Архатов немедленно сделался у него «старшим кусальных дел мастером пиявочного отделения» — так называлась эта должность («Чуешь, еч?» — спросил Баг Богдана. «Чую», — отвечал тот. «Что ты чуешь?» — «Пиявок я чую»), с собственным домом в Москитово — старой, но просторной, надежной постройкой в двадцати минутах неспешной ходьбы пешком вдоль залива от лечебницы. Баг, вызвав на дисплей карту поселка, повертел ее в проекциях и хмыкнул:

— Ста шагов я сегодня до нее не дошел. — Помолчал и добавил: — Ну а если б дошел? Дом как дом…

И в этот момент в кармане Богдана призывно запел телефон.

— Кто бы это? — встревоженно пробормотал Богдан, выхватывая трубку. Обстановка была такая, что он ждал нынче только плохих вестей. — Слушаю! — И облегченно вздохнул: в трубке зазвучал чуть сипловатый, бодрый голос Раби Нилыча.

— Шалом, Богдан! Как ты? Как дела?

— Идут дела, Раби Нилыч, — стараясь тоже принять бодряческий тон, ответствовал Богдан и сделал жене и другу успокоительный жест: мол, ничего страшного, порядок. — Я уж подробностями вас не хочу допекать, но, как вы всегда говорите на разборах, проделана большая работа.

— Это отлично. Я бы, честно сказать, и подробности послушал… но не по телефону же.

— Вот заеду в ближайшие дни…

— Это можно. Заезжай, как домой, тебе тут всегда рады, Богдан. Знаешь, а ты ведь как в воду глядел.

— Что такое?

— Мне нынче пиявок на затылок ставили. Двух, судя по ощущению… так-то я их не видал, лежал подремывал себе на пузе…

Богдан обмер.

— Ну и как? — после короткой заминки спросил он в трубку, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал и звучал как всегда.

— А что? Отлично. — Раби Нилыч, похоже, был доволен.

— И кто же ставил?

— Какая разница? — Вопрос Богдана, похоже, Раби Нилыча слегка удивил. — Милбрат какой-то. Душевный вполне, аккуратный…

Богдан перевел дух.

— Чем сейчас думаете заняться? Час уж поздний…

— Да, скоро рухну. Газетки вот только просмотрю…

— А что вам с тех газеток, Раби Нилыч? Вы ж на отдыхе! — Богдан как умел пытался оградить начальника и старого друга от переживаний, при которых, ежели Раби и впрямь оказался опиявлен, могли бы возникнуть лютые противуречия личных убеждений еча Рабиновича и наговаривания, коим, по нынешним соображениям следователей, была чревата всякая затылочная постановка пиявок.