Алмаз. Апокриф от московских - Татьяна Ставицкая Страница 62

Строение несколько озадачило и даже напугало гостей своей очевидной обветшалостью. Молодой человек, до странности бледный лицом, попросил музыкантов надеть сценические костюмы, подготовить инструменты и аппаратуру, в том числе и световую. Небольшая лазерная установка способна была изменить помещение до неузнаваемости, хотя в данном случае этого и не требовалось. Уар собирался лишь несколько сгладить впечатление от загаженности благородных руин.

Весь вечер ко дворцу Разумовского тянулись московские готы – Руководители Проектов, из чего становилось понятно, что проектов в столице много. Москва была Меккой всевозможных проектов. Шли и шли, группами, попарно и поодиночке, звеня металлическими аксессуарами, словно кандалами.

– Я столько не выпью, – испугался Бобрище. – Давай звать подмогу.

– Нет! – жестко пресек панику царевич. – Ты ведь даже водку не сядешь пить с кем попало.

– Я думаю, что вопрос доверия к тому, с кем выпиваешь, может возникнуть, только если собрался нажраться в хлам и боишься, что тебя бросят в сугробе. А не как у тебя – по причине глубокой внутренней обособленности.

– Короче, – рассердился Уар, – здесь не ресторан, чтобы приятелей угощать! Это наша еда. Лакей мой, если не справимся, подсобит.

– Да понял я, понял… – пошел на попятный Бобрище, удивленный столь резким отпором. – Ты бы лучше с сернами своими так решительно…

Музыкантов водрузили на высокий постамент из декорированных черным шелком строительных лесов. Лоно полуразрушенного дворца мерцало свечами, расставленными повсюду, и оживлялось золотой чайкой, вышитой на бархате чуть тронутого тленом пурпурного покрова. Клюв видавшей театральные виды птицы упирался в значительных размеров – с человеческий рост – покрытую сусальным золотом тарелку из папье-маше, расчерченную черными кракелюрами, словно разбитую.

– Почему посуда – битая? – шепотом спросил Бобрище.

– С целой только неживое едят. А живое – с разбитой на счастье, – объяснил свой креативный ход царевич.

Напряженно-торжественная плоть судорожно жалась к стенам, пачкая черные одежды рыхлой, осыпающейся с тихим шорохом штукатуркой. Депрессивные Руководители Проектов ждали Акта, как посвящения в рыцари.

– Господа! Попрошу всех выключить мобильные телефоны! – торжественно обратился к готам лакей.

Ни один Руководитель Проекта, находясь в здравом уме и при памяти, не выключил бы телефон ни при каких обстоятельствах. Но, видно, с их памятью и умом в этот момент происходило нечто запредельное.

Первого добровольного донора – Равенлорда – Бобрище оторвал от стены и патетично возложил на тарелку, гарнировав его свежими орхидеями. Готы затихли, охваченные трепетом, а Равенлорд вдруг увидел над собой распластанных по потолку летучих мышей – хранителей дворцовых тайн и руин – и испугался, что они тоже присоединятся к трапезе. Покроют его молодое тело своими жилистыми крыльцами, ухватятся за его нежную плоть когтистыми ручками и ножками и вопьются все разом. И он бы вскочил и бежал из этого бесовского бедлама, но воля и члены его оказались парализованными, словно в дурном сне, серыми, непроницаемо-ледяными глазами царевича.

У «рамштайнов» от открывшегося сверху вида на тарелку с подготовленным к трапезе гарнированным человеком свело руки на гитарных грифах. Но резким и мощным мыслепосылом Уара, возбужденного предстоящей гурманской и эстетской трапезой, перкуссиониста качнуло, словно от хука в челюсть, и раздалась наконец барабанная увертюра, подхваченная басистом.

Со словами «Прости, Алексей Кириллович!» нетрадиционные потребители торжественно повязали свои шеи белыми крахмальными салфетками. Передав управление очумевшими музыкантами сокольничему, Уар возлег на тарелку рядом с Равенлордом, обхватил его ледяными руками и задышал холодом ниже мочки уха, откинув черные пряди крашеных волос гота. Несмотря на грохот электроинструментов, он слышал участившееся биение его сердца и чувствовал сжавшуюся под руками плоть.

– Расслабься… Не бойся… тебе будет хорошо… – шепнул царевич. Губы его заскользили вдоль беззащитной донорской шеи: от мочки пирсингованного уха к вороту кипенно-белой рубахи, оборками стекавшему на грудь. Оба испытывали небывалое возбуждение. Уара затапливала нежность, рот наполнялся слюной, содержащей анестетик, и он был счастлив, что этой теплой и сладкой, трепещущей под его губами плоти он не доставит боли. А только – восторг! Только – экстаз!

Когда полубезумного от экстаза Равенлорда подняли, на его оголенной шее мерцала огоньками свечей рубиновая капля. Готы подавились стоном, а под потолком, перекрывая рев электроинструментов, разнесся крик обезумевших музыкантов, в котором смертельного ужаса было больше, чем во всех их композициях. Но, подчиняясь воле сокольничего, их руки продолжали играть, а глотки – петь. Это был самый хардовый рок в их жизни.

Один за другим отдавались донельзя возбужденные Руководители Проектов – молодая депрессивная московская плоть. И поднимались с тарелки с новым пониманием близости и долга, блистая рубиновой каплей на шее, испытывая ни с чем не сравнимый восторг самоотдачи. Оказалось, что они более всего на свете желали именно этого – отдаться. Лакей царевича подносил отпитым готам «Шато Лафит» в богемских тонкостенных бокалах и заглядывал им в глаза.

По завершении торжественного Акта Уар объявил готам, что каждый из них должен задуть одну свечу.

– Это ты хорошо придумал, правильно, – шепнул ему Бобрище, чувствуя подкатившее к горлу нутро. – Я лично дунуть уже не могу – стошнит.

Дворец погрузился во мрак. Царевич велел лакею открыть входные двери и попрощался с Руководителями Проектов до новых встреч.

– Ой, что-то мне нехорошо, – пожаловался, едва дыша, Бобрище.

– Нельзя так переедать, – согласился Уар.

– Особенно на ночь.

– А все же зря я их попросил свечи задуть, – расстроился царевич. – Эти огоньки, они похожи были на их души. И они так ярко и живо горели здесь! Горели лишь для того, чтобы растопить стеарин. Представляешь? – Уара охватило волнение. – Отдавать свой свет и тепло лишь для того, чтобы растопить этот чертов стеарин… И они сами их задули. Задуть свечу – суицид-лайт…

– Они – не сами. Это ты их попросил.

Царевич закрыл лицо руками.

– Но ты не парься. Я тебе как музыкант музыковеду скажу: ведь что за жалкая участь – своим теплом и светом всю жизнь растапливать равнодушный и беспощадный стеарин?

– Я понял: это и есть маркетинг!

С утра Москва полнилась слухами о вчерашнем приватном диковинном концерте знаменитой группы. Подозревали, что музыканты были приглашены к одному из московских олигархов. Их слышали где-то в районе Курского вокзала и на дальних подступах к нему. Поезда отправлялись с большим опозданием, потому что проводникам даже при поддержке транспортной милиции не удавалось водворить пассажиров в вагоны.

На последующем концерте в «Олимпийском» музыканты в клепаной коже были лиричны как никогда и удивили московскую публику композициями из альбома «Reise, Reise» – о рейсе, изменившемся так внезапно. У самой рампы знаменитым рокерам мерещились молодые люди в черном, с намотанными на шеи шарфами, сквозь которые пробивались красные отблески.