Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина Страница 62

Они, некогда при виде пана Штефана кривившиеся брезгливо, не скрывавшие своей неприязни, которую не способны были превозмочь ни малая его практика, ни скудное состояние, теперь всячески выказывали свой восторг от знакомства с этакой предостойною особой.

Панночки кружили, что пчелы над стаканом медовухи.

Рыженькие.

Беленькие.

И темненькие. Последние были особенно наглы. Они позабыли о том, что особам благовоспитанным никак невозможны лукавые усмешки, нежные поглаживания и вовсе бесстыдные намеки, что читались в очах панночек. Но пан Штефан при всем обилии искушений оставался слеп и глух, предпочитая со всеми держаться равно вежливо.

За панночками потянулись панны.

Зрелые особы, порой вдовые, но куда чаще — счастливо связанные узами брака.

— Ах, — лепетала панна Шебневска, лениво обмахиваясь узорчатым веером, — если б вы знали, пан Штефан, как не хватает мне внимания и душевного тепла…

Веер не помогал, и крупная капля пота сползала по длинной шее панны, грозя скатиться в пропасть меж пышными ея персями.

Пан Штефан, во сне сам на себя не похожий, — бесстрашный пред ликом особ слабого полу и к ним поразительно холодный, созерцал сие падение со всею задумчивостью, каковую способен был изобразить.

— Не хватает, — вторила панна Кулякова, пухлявая блондиночка, поправляя белый куделечек, выбившийся из прически. — Только вы…

— Вы… — рыжая панна Поржаевская, вдовица, известная все округе строгостью своих нравов, оттеснила обеих панн. — Способны пробудить в остывшем сердце моем…

Кружевной шалик приличного траурного черного колеру стек с покатых плеч, позволяя полюбоваться и плечами оными, что были белее снега, и длинной шеей, и грудью, на которой вызывающе темнела мушка.

Пан Штефан засмущался.

А тот, которым он был во сне, протянул пальчик и, сковырнувши мушку, назидательно произнес:

— Глубокие декольты весьма вредны особам зрелого возраста. Этак, матушка, и застудиться недолго… — он заглянул в упомянутый вырез, — будете потом ходить, лечиться…

— Будем, — с немалой готовностью выдохнули все три панны.

И пан Штефан проснулся.

Нет, не от выдоха их, в коим чудилось нечто такое… может быть, даже готовность презреть брачные клятвы и попрать общественные устои, но от грохоту. Грохот происходил откуда-то сбоку и сопровождался громкою руганью.

Хозяйка.

Пан Штефан вздохнул, смиряясь с долею своей.

Нет, конечно, он давным-давно мог бы позволить себе сменить эту убогую квартирку на приличное жилье, а то и вовсе приобресть собственную — малое дело его оказалось на удивление выгодным, но… мешали страхи.

Люди любопытны.

Вдруг да зададутся вопросом, откуда это простой уездный доктор, про которого весь город знает, что доктор он так себе, взял денег на покупку?

Придумывать начнут.

А там уже одни Боги знают, до чего додумаются.

Нет, поводов для сплетен давать никак не можно… еще годик-другой и пан Штефан попросту продаст практику… не задорого, просто, чтоб избавиться от нее, муторной, обрыдлой.

Наведается в банк.

Снимет деньги со счета.

И уедет куда-нибудь к морю. Там купит махонький домик на окраине какого-нибудь курортного городка, который и оживает лишь к сезону, и уж в том домике займется делом настоящим.

Напишет книгу.

О жизни.

И о смерти.

О тщетности человеческого бытия… и тогда действительно, быть может, станет известен всемирно. А панны с панночками обождут.

С этой вдохновляющей мыслью пан Штефан спустил ноги. Пол был, конечно же, холоден. Тапочки сгинули… вот каждый вечер пан Штефан ставил их возле кровати, а поутру оказывалось, что тапочки исчезали. Нет, не насовсем, но оказывались то под табуретом, то вовсе у подоконника, а одного разу и вовсе отыскались на кухне.

Пан Штефан точно знал, что виноват в том рыжий наглый кошак, которого панна Цецилия любила куда сильней жильца. Кошак умудрялся непостижимым образом проникать сквозь запертые двери, пакостил и исчезал, свидетельством своего визиту оставляя клочья рыжей шерсти.

Обычно спокойный, пан Штефан вдруг почувствовал, как душит его гнев.

В конце-то концов, сколько можно?! Разве не заслужил он малой толики уважения! Двенадцать лет… двенадцать лет квартируется он здесь и, как жилец, он безупречен!

Ни разу ни на день не задержал оплату.

Никогда не жаловался, даже если панна Цецилия в своем стремлении сберечь лишний медень становилась вовсе уж невозможна, как той зимой, когда решила топить печь сушеным навозом, купленным задешево, и провоняла весь дом. Он пользовал бесплатно и ее, и шумных подруг, которые все как одна страдали от безделья и неумения занять себя чем-то иным, помимо выдуманных болячек… так разве многого он желает?

Всего-то лишь, чтобы тапочки стояли на положенном им месте!

Один отыскался на подоконнике, и дохлая мышь, бережно сунутая в шелковое нутро его, стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. На кухне ж вновь громыхнуло.

Этак крепко громыхнуло.

И пан Штефан, подхвативши тапок, ринулся туда, дабы предъявить вещественное доказательство своих, так сказать, претензий.

Панна Цецилия, несмотря на ранний час, пребывала в отменнейшем настроении. Она надраивала медный таз, в котором не так давно варила яблочный джем из поздних яблок.

Она напевала.

И отнюдь не вполголоса. Впрочем, панна Цецилия никогда и ничего не умела делать наполовину.

— Вот, — пан Штефан швырнул дохлую мышь аккурат в таз.

И панна Цецилия пение прекратила. Двумя пальцами она оную мышь подняла за ниточку хвоста, покрутила да и произнесла низким грудным голосом.

— Пан Штефан, ежель ви с подарком, то другим разом прикупите лучше пастилы.

— Я с претензией!

Панна Цецилия, надо сказать, была росту невысокого, но весьма обширна, особливо сзади.

— Та ви шо! — синие очи панны Цецилии округлились, а три подбородка задрожали от душевной обиды.

— Ваше рыжее отродье, — пан Штефан к обидам остался глух, более того проявил изрядную душевную черствость и ткнул пальцем в кота, который с видом к скандалу непричастным возлежал на банках с тем самым, недавно сваренным яблочным джемом, — вновь пробралась в мои покои. И испоганило мою обувь!

Выдержать тон не удалось.

Голос вдруг дал петуха, и проклятая тварь осклабилась, будто насмехаясь над паном Штефаном.

— Горе-то какое, — панна Цецилия взяла тапочек, покрутила, понюхала и, послюнявивши палец, потерла некое, одной ей заметное пятнышко. — Он же ж не нарочно.