Операция «Хаос» - Пол Андерсон Страница 61

— Я не уверен, что нам еще что-нибудь удастся. Необходимое благоговение утеряно.

Неожиданно ему ответил Харди:

— Пастор, ваша церковь основное значение придает вере. Но для нас, католиков, не менее важны дела.

Карлслунд не стал спорить:

— Что ж, ладно… Можно попытаться. О какой помощи вы просите?

Барни, Джинни и все прочие обменялись озабоченными взглядами. Я понял, что в спешке они забыли договориться об этом. Точное определение не казалось им настолько необходимым, ибо Небо не так ограничено, как Ад.

Барни откашлялся:

— Э-э… Идея состоит в том, что настоящий ученый, например математик, и после смерти будет заниматься исследованиями, повышать квалификацию, приобретать все новые знания. Там он может достигнуть таких высот, что нам и представить трудно. Нам необходим математик, занимавший ведущие позиции в неевклидовой геометрии.

— Таким обычно считают Римана, — сказал Фалькенберг, — но он, как правило, опирался на работы других. Например, Гамильтона. Мы не знаем, как далеко продвинулся несравненный Гаусс, ведь он опубликовал лишь обрывки своих размышлений. В целом я предпочитаю Лобачевского. Он первый доказал, что геометрия не теряет внутренней согласованности, если откажется от аксиомы о параллельных прямых.

Насколько я помню, это произошло примерно в 30-40-х годах XIX века, хотя я никогда не увлекался историей математики. Все, что было сделано позднее в области неевклидовой геометрии, берет свое начало в идеях Лобачевского.

— Выбираем его, — решил Барни. — При этом примем во внимание, что остается неизвестным, можем ли мы вообще уговорить какую-либо великую душу стать нашим союзником. Вообще какую-либо, вот ведь в чем дело, — добавил он упавшим голосом и обратился к Фалькенбергу: — Вы займитесь чарами, а мы приступим к составлению молитвы…

Все это тоже потребовало времени, зато мы оказались слишком заняты, чтобы сходить с ума, а ведь только этим мы и занимались с той минуты, когда служба была нарушена. Мы делали пассы, произносили заклинания, напрягали волю и ощущали, как нарастает поток энергии, устремившийся к точке прорыва. Давление энергии достигло неописуемой силы. Это было не повседневное чародейство, это была вершина современного научного волшебства. Неизвестно откуда поползли тени. Они делались все гуще. Окна напоминали тусклые, горящие в ночи фонари. Пламя семи свечей сделалось неправдоподобно высоким, но не давало света. Символы на потолке засверкали ярче, начали медленно вращаться. На пальцах наших поднятых рук, на волшебной палочке Джинни засветились огни Святого Эльма. Такие же огни потекли, потрескивая, с шерсти стоявшего на плече Джинни Свартальфа, с ее распущенных волос. Арфа заиграла сама собой, ее струны вторили протяжной музыке сфер, свивая взад и вперед рисунок танца.

Я не увидел в темноте, кто из нас семи медленными размеренными шагами вышел из ряда, лишь услышал крик:

— Алеф!

Много позже:

— Зайн!

При этом выкрике все мы замерли.

Арфа смолкла. Нас окутало вечное молчание бездонного космоса. Знаки зодиака вращались все быстрее и быстрее, пока не слились, образуя Колесо Времени. Карлслунд встал и воздел руки перед алтарем.

— Услышь нас, о Господь Бог, обитающий на Небесах, — воззвал он. — Тебе известно, чего мы жаждем; молим Тебя, пусть эти желания будут чистыми. Ты видишь, вот стоят перед Тобой этот мужчина Стивен и эта женщина Вирджиния. Они хотят поразить врагов Твоих и избавить от заточения невинную девочку. Если Ты позволишь им это, они готовы претерпеть все муки Ада. Нет у них никакой надежды, если Ты не поможешь им. Мы просим Тебя, пусть в диких дебрях Ада будет у них тот, кто сможет руководить ими и советовать им. Если мы не заслужили, чтобы Ты послал к нам ангела, то молим Тебя, пошли к нам умершего слугу Твоего, Николая Лобачевского, или кого-нибудь еще, кто, будучи живым, занимался научными исследованиями в той же области знаний. Молим во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Амен!

Снова воцарилось молчание. Затем распятие на алтаре вспыхнуло ярким солнечным светом. Послышался тонкий пронзительный звук. И меня охватила волна радости, которую можно, и то отдаленно, сравнить лишь с радостью первой любви.

Но сразу же раздался другой звук. Он походил на шум штормового ветра. Свечи погасли, оконные стекла сделались темными, пол заколебался у нас под ногами. Свартальф отчаянно взвыл.

— Джинни! — услышал я свой крик.

И одновременно с этим криком меня закрутил водоворот образов, воспоминаний… Увенчанная похожими на луковицы куполами церковь посреди беспредельной равнины. Грязная дорога между рядами низких, крытых соломой домов. Звякающий амуницией, с саблей у пояса всадник, едущий по этой дороге. Ледяная зима, в конце которой — оттепели и блеск разливающихся вод. И возвращение птичьих стай, и покрывающиеся робкой зеленью буковые леса. И беспорядочные нагромождения рук, книг, лиц, снова рук и лиц… Женщина, которая была моей женой. Сын, умерший слишком рано. Казань — половина ее объята пламенем. Холерный год. Письмо из Геттингена.

Любовь. Неудачи. Слепота, медленно подкрадывающаяся день за днем. И все это было чуждым…

Наши зубы громко стучали. Ветер прекратился, и снова стало светло. Пропало ощущение нависшей над нами грозной силы… Ничего не понимающие, мы снова очутились в привычном для нас мире.

Джинни бросилась в мои объятия.

— Любимая! — крикнул я ей по-русски. — Нет… Любимая… — по-английски. — Господи, помилуй! — снова по-русски…

Перед глазами вихрем вращался калейдоскоп чужой памяти. На столе стоял Свартальф. Спина выгнута, хвост трубой. Его трясло не от ярости — от ужаса. Язык, зубы и шея кота странно дергались. Звуки, на которые не был способен ни один кот… Свартальф пытался заговорить.

— Почему не получилось? — загремел Барни. Джинни удалось овладеть собой. Она махнула рукой тем, кто стоял ближе.

— Карлслунд, Харди, помогите Стиву! — крикнула она. — Док, обследуй его! — Я отрывочно слышал ее голос сквозь наваливающийся хаос. Друзья, поддерживая меня, довели до стула. Я рухнул на него. Приходилось прилагать усилия, чтобы дышать.

Помутнение сознания продолжалось недолго. Воспоминания об иной стране, об ином времени остановили свое беспорядочное коловращение. Они ужасали, но лишь потому, что находились вне моего контроля и были чужими.

Русское «мир» звучало в моем мозгу одновременно с английским «peace»… и я знал, что это одно и то же. Ко мне возвращалось мужество. Я чувствовал, что могу мыслить самостоятельно. Но в голове звенела чужая мысль, и в ней обертонами я ощущал странную смесь сдержанности и сострадания:

— Прошу прощения, сэр. Это перевоплощение смущает меня не меньше, чем вас. У меня не было времени осознать, насколько велики различия, обусловленные разницей более чем в сто лет, и тем, что я оказался в совершенно другом государстве. Полагаю, будет достаточно нескольких минут для предварительного ознакомления, чтобы обеспечить информационный базис для выработки приемлемого для вас modus vivendi. [20]Остается заверить вас, что я сожалею о своем вторжении и постараюсь свести его к минимуму. Со всем должным уважением могу добавить: то, что мне пришлось узнать о вашей личной жизни, не имеет особого значения для того, кто давно лишился земной плоти…