Лунный нетопырь - Ольга Ларионова Страница 61

— Насколько я помню по классической живописи, его спасал целый коллектив: мать, отчим, ослик и ангел. Но это уже детали.

— Вот именно. А разве не могло быть такого, что на самом-то деле его тоже зарубили царские стражники, вместе со всеми остальными новорожденными того города?

— Теоретически-то могло, но тогда самого христианства не существовало бы вообще.

Сэнни закинула руки за голову, и как всегда во время долгих ночных бесед, которые она так любила (ясно, почему — это с того самого заточения в золотом подземелье), подняла невидящие, но такие огромные и совершенно черные в полумраке глаза к дымчатому потолку, за которым полуночная луна тоже, казалось, прислушивалась к их разговору; Юрг потому и просил жену оставлять на ночь купол над головой полупрозрачным, что сумеречная мягкость сглаживала на любимом лице всю напряженность их отнюдь не беззаботной жизни; тогда жена казалась ему совсем девочкой, да она такой и была — сколько же ей стукнуло, когда она бросилась в эту вселенскую авантюру за своим ненаглядным Асмуром? Семнадцать? Или даже меньше?

А ведь в таком случае ей нет сейчас и двадцати… И сказки любит, как дитя малое, а у самой уже трое на руках.

— Когда меня бросил мой крэг, — задумчиво проговорила она, — и я осталась в темноте, которой конца могло и не быть, я все твои рассказы на себя примеряла, как королевские одежды, рыцарские доспехи или покрывала фей… Не только на себя — еще и на сына, который вскоре должен был родиться. Так вот, когда ты начал мне пересказывать древнюю историю про кроткого мудрого Иешуа и трусоватого, но весьма практичного Пилата, я вдруг представила себе, что было бы со мной, если бы это мне явился крылатый посланник и возвестил, что у меня родится новый бог…

— Минуточку, минуточку — это от кого же? Прежде всего, ты должна была себе представить, как же я накостылял бы этому Гаврюше снежнокрылому по шее!

— Кажется, ты сам в таких случаях говоришь: «Не порти песню, любовь моя!» Мне дозволено будет продолжать?

— Извини, я вешаю свои уши на гвоздь внимания и восхищения, мое твое Шахрезадное величество!

Она оперлась на локоть, и другая ее рука безошибочно нашла его лицо, едва уловимым касанием запечатлевая его черты, как это делают, наверное, слепые всей Вселенной.

— А потом я вообразила, — продолжала она глуховато, с придыханием, как рассказывают о страшном сне; — что у меня действительно родился божественный младенец, обласканный звездным светом, привеченный волхвами и пастухами… А потом случилось бы самое страшное. Ирод и его стражники. Но разве я поверила бы, что моего божественного сына можно убить? Даже если бы это произошло у меня на глазах!

Она приподнялась, опираясь на локоть; запрокинувшееся лицо словно засветилось в полумраке.

— Наверное, я сошла бы с ума от горя, но — безумная или в здравом рассудке, я верила бы в то, что он чудодейственным образом спасен, что ангел, возвестивший мне о нем, просто из самолюбия не допустит, чтобы воплощение его пророчества было загублено, и что мой первенец где-то в неведомом далеке растет, и набирается мудрости, и даже творит чудеса…

— Но это осталось бы только в твоем воображении, — осторожно заметил Юрг.

Он любил эти ночные разговоры, любил — но, черт побери, кажется, он на свою голову научил жену сочинять весьма пространные сказки. А летние ночи коротки…

— О, нет! — возразила супруга с пылкостью, не предвещавшей скорого конца ее фантазиям. — Я рассказывала бы о нем всем, кто жаден до сказок — а чем примитивнее мир, тем доверчивее он к выдумкам; скоро среди моих слушателей объявилось бы несколько фанатиков, которые своими собственными глазами (что они — хуже других?) видели бы сотворенные моим сыном чудеса, и точно круги по озерной воде, эти слухи расходились бы по всей моей земле, отражаясь от берегов и возвращаясь ко мне, исполненные новых звуков, и отблесков, и запахов… Золотые рыбы плескались бы в этих волнах, и белые орлы, схватывая их с пенных гребней, разносили бы по всему свету радужную чешую уже не мной придуманных легенд…

— Ну, рано или поздно тебя должны были бы разоблачить.

— А зачем? Ведь это только на твоей Земле прямо-таки патологическая тяга к разоблачению сказок и развенчанию героев.

— Что есть, то есть, — согласился супруг не без сожаления.

— Ну вот, а я рано или поздно — ну когда стала бы такой старой, как Паянна — выбрала бы день какого-нибудь жуткого стихийного бедствия, когда память людская замутнена ужасом перед землетрясением, ураганом или черной бурею, и завершила бы повествование о своем сыне историей о такой трагедии, которая стала бы просто немыслимой вершиной всей его придуманной жизни. Это было бы больно… но не больнее, чем ежечасно, ежеминутно видеть короткий тупой меч, занесенный стражником над головенкой младенца…

Четыреста чертей, Сэнни, да в твоем роду были поэты! Знай я это, может быть, и постеснялся блистать перед тобой своим детдомовским красноречием… Только должен я тебя огорчить: таких рассказов, даже если бы они и были длиной в человеческую жизнь, было бы мало для основания религии. Эксперимент доказывает. Думаешь, никто у нас на Земле нового бога не выдумывал? Бывало. И неоднократно. Но беда в том, что нашим миром… впрочем, наверное, как когда-то и вашим тоже — правит литература. Ведь каждая мало-мальски уважающая себя религия зиждилась на высокохудожественных, прямо-таки обалденных текстах, причем обязательно черным по белому, на папирусе, бумаге или телячьей шкуре, или хоть просто на стене, это без разницы. Если бы Эхнатон был таким же величайшим поэтом, как Магомет, вся история Египта пошла бы другим путем, потому что гениальные строчки на то и гениальны, что живут в сердцах и передаются из поколения в поколение, как «Илиада» или сказания Эдды, пока не отыщется какой-нибудь грамотей, способный их записать. И все Средиземноморье, начиная с Египта, получило бы единого бога на много столетий раньше. История встала бы на голову, но давай все разговоры об этом перенесем на завтра, а?

— Но сегодня наш разговор получился каким-то странным, ты не находишь, муж мой, любовь моя? Не следует ли из него, что Харру нужно вернуться назад, на Ала-Рани, и написать ту песню, которую требовал от него этот чей-то сын Наиверший?

— А вот такие рекомендации я бы давать поостерегся. Если бы ты знала, сколько крестов и костров породили эти предания о добром и кротком боге… А на Ала-Рани и без того, как ты слышала, и в пропасть сбрасывают, и заживо в статую каменную превращают. Так что пусть уж сами аларанцы сочиняют себе сказочку подобрее…

— Но я боюсь, что Харр уже там — десинтор и меч при нем, кус мяса он себе раздобыл. Ах, как нехорошо, что мы его одного отпустили! Как только он снова здесь появится, нужно будет под любым предлогом его задержать и взять слово, что в другой раз он полетит на Ала-Рани только с кем-нибудь из наших.

— Из наших? Тебя ли я слышу, мое твое своенравие? Ты впервые сказала «с кем-то», хотя по твоему характеру судя, я должен был бы услышать «со мной». Да и на Сваху в последнее время ты как-то не рвешься… Что с тобой, скажи на милость?