Клинок Богини, гость и раб - Анастасия Машевская Страница 60

Сабир только охнул.

«Это мой бой, и я проведу его так, как удобно мне».

Брат действительно хорош. Он тяжел, Бану просто не хватит собственного веса соперничать с ним в силе. А полагаться на проворство – значит, полагаться на ножи, и к ним нужен свободный доступ.

Оставшись в традиционной форме Клинков Богини, Бансабира повела плечами. Определенно лучше.

– Продолжим.

«Как она это делает?!»

Русса взбесился, не в силах прочесть боевой почерк сестры. Кажется, вот сейчас, после очередного удара или выпада, она должна шагнуть назад, чтобы вернуть равновесие, но Бану делала что-то совсем противоположное, оказывалась с другой стороны, вместо отступлений атаковала, вместо атак – уходила в сторону легким прыжком. Стоило привыкнуть, и Бансабира стала действовать так, как Русса ждал в начале поединка, но теперь уже не надеялся. Все осколочные мгновения, которые бастард тратил на то, чтобы сориентироваться и приноровиться, Бансабира использовала как шанс удерживать инициативу, изматывать, наносить опасные царапины, где было возможно.

Чем больше Русса думал, тем больше напрягался и тем больше терял над собой контроль. Наконец темпоритм движения Бансабиры настолько превзошел его собственный, что мужчина перестал отдавать отчет в действиях сестры. Почувствовал, как меч вылетел из руки, а его самого опрокинули на землю. Краем глаза бастард заметил сверкнувший серебряный отблеск на траве – точно, где-то в сражении Бану скинула уже два ножа. Провернулся, потянулся, почувствовал, как запястье плотно придавила к земле чья-то стопа.

– Мои ножи служат только мне, – произнес ледяной женский голос.

Пнула нож в сторону, дав мужчине встать и поднять меч. Посмотрела незнакомыми пустотно-радостными глазами и, не сдерживаясь, перешла в последнюю атаку. Танец смерти – поняли наблюдавшие. И Русса, что бы ни делал, не мог уловить ни ритма танца, ни его направления.

Черное, раздражавшее мельтешением пятно – Бансабира – металось где-то вокруг.

– Чтоб тебя!! – попытался рубануть, но за секунду до того к шее плотно прижалось холодное лезвие. Задержавшись на миг, Русса выпустил меч. С ужасом Сабир вцепился в подлокотники кресла, приподнявшись:

– Бансабира! Не смей!

На шее Руссы уже алела тонкая полоска. Бану тихо выдохнула и отвела в сторону клинок. Женская рука беспощадно дрожала. Тану немного согнулась, притупляя в глазах слепой голод убийства. От природы прекрасное белокожее лицо сейчас сияло черной тенью Шиады, Матери Войны и Сумерек, пугая присутствующих и вызывая у них восторг.

Это неизменное достояние воинского величия, часто говорил Гор, внушать окружающим благоговение, то есть восхищение, замешанное на ужасе и страхе.

Женщина выронила клинок, выпрямилась. Грубо вытерла вспотевшее лицо запястьем. Молча собрала разбросанные ножи.

– Спасибо за бой, бр… брат, – запнулась на последнем слове.

Наконец зазвучали рукоплескания. Вновь встал Сабир и начал говорить что-то горделивое на тему воинских достоинств дочери.

– Благодарю вас, тан Сабир, – поклонилась женщина, когда тан закончил.

Толпа пропустила молодую воительницу. В отличие от жриц Ангората, ей, даже будучи ниже большинства мужчин, не было надобности облачаться в чары (да Бану и не умела), чтобы внушать расступавшимся трепет. Не опуская головы, тану неожиданно замерла. Тот, кого она ждала, отреагировал мгновенно – подхватив непригодившийся доспех, Юдейр помчался за госпожой.

У шатра женщина, не обернувшись, бросила оруженосцу:

– Нагрей воды, я скоро вернусь.

Не увидев, как юноша кивнул, Бану направилась к самому берегу и села на песок. Где-то слева от нее по небосклону карабкалось солнце, и, хотя август только начался, оно уже казалось отяжелевшим и предвещавшим осень. По тихому течению Инры дорожкой окружностей и пятен ложились солнечные блики. Легкие, ненавязчивые тени громадной силы огня, думала Бану, недоступной никому из людей.

В этих краях солнце и впрямь дорогой весенне-летний гость, которого ждут и по котором страждут не только леса и пашни, но и люди. Северяне, усмехнулась женщина. Они так много знают о холодах, о несдерживаемом ужасе ледяной зимы, когда, кажется, сутками напролет длится непроглядная ночь. Или это в ее, Бансабиры, сознании далекие воспоминания о северных зимах перемешались с памятью первых трех лет обучения в Храме Даг? Хотя, если быть честной, к окружавшим сумеркам и тьме привыкла быстро – детское воображение убедило само себя, что девочка переехала из семейного чертога Яввузов в фамильный склеп. Гор пичкал ее огромными порциями мяса, молока, сыра, творога и яиц и по канону храма выпускал на свет раз в неделю, говоря, что если не впитывать солнца, кости не вырастут и не окрепнут. Возможно, и так, но к концу первого этапа обучения Бану, как и все третьегодки, почти ненавидела дневное светило – оно слепило приученные к темноте и сумеркам глаза, жгло кожу, сушило волосы, душило духотой и мешало свободно двигаться, будто утяжеляя сам воздух. Привыкнуть к огниву заново стоило терпения.

Здесь совсем не так, думала женщина, глядя на воду, по которой плыли будто фонарные отблески. На берегу Инры, а тем более дальше, в снегах, солнца ждали и на него надеялись. Сейчас Бану признавала – Мать-Иллана не плодоносит, если Ее не сдабривать небесным огнем, но что у него за мзда, у громадного золотого диска? Бансабира нередко в детстве слышала фразочки вроде: «Тьма такая, что и кончика носа не разглядеть!» – или: «Темень, хоть глаз выколи!» Дурачье! Темнота заставляет быть осторожнее, внимательнее, чутче, проворнее, серьезнее, в то время как свет почти всегда лжет в угоду самому себе. И чем больше его жаждут, тем ловчее он лжет.

«Ослепленные пагубным величием, северяне знают все о холоде, но ничего – о солнце, – поняла Бану. – Никто из них не был в Ласбарне, никто не видел пустыни, никто не знает черной, разрушающей силы этого «благостного» огня. Зато каждый из нас, – непроизвольно накрыла правой ладонью татуировку на левом плече, – неспроста боялся его. Выпустив на свет, нас заставили принять золотистый жар; мы вкусили силы солнца, а потом распробовали и его гордыню, приняв как собственную. И мы уподобились ему, – с горечью признала женщина, – беспощадному, злому, за чьей улыбкой зияет хищный оскал, всегда одинаково голодный и одинаково жадный. Мы научились у солнца давать и оберегать людей, мы обозвали его надеждой на лучшее и справедливость, но мы также голодны до человеческих смертей, и людская жизнь для нас давно перестала быть ценной. Нас называют «Клинки Матери Сумерек», но Мать Сумерек, Шиада – это Хозяйка Тени, которая тем значительнее, чем ярче свет. Не потому ли тень чернее и длиннее тогда, когда солнце злее и беспощаднее всего? Действительно, мы самые настоящие дети солнца, – презрительно усмехнулась Бансабира, – как всякая тень, мы зависим от него и проповедуем его несложную истину.

Само наше существование – такая же высокая и роскошная ложь. Как иначе объяснить, что я едва не убила дорогого человека, чье лицо и имя единственно давало терпение и силы жить? – тряхнула головой. – Нет, я бы не убила его… Я ведь остановилась без вмешательства отца… Праматерь, Гор, что ты наделал?»