Солдаты далекой Империи - Максим Хорсун Страница 60

Кроме того… Что же еще?

И еще: я обязал себя провести все возможные исследования, касающиеся марсианских форм жизни и их взаимодействия друг с другом. Чистая наука: анатомия и обмен веществ, пищевые цепочки и ареалы обитания… Сильнее всего меня интриговали марсианские леса, произрастающие вдоль каналов, эти богатые жизнью оазисы. Пусть мои отчеты большей частью будут носить описательный характер, пусть я не смогу сделать все необходимые выводы, но я создам прочный фундамент, на котором смогут построить дворец новой науки (науки о Марсе) люди, которые когда-нибудь обязательно прибудут в Ржавый мир с близкой, но такой далекой Земли.

…Услышав резкий голос Северского, я оторвал взгляд от кайла, которым без особого успеха ковырял трещину в гранитной глыбе. Северский размахивал руками, отдавая приказы у стрелы Темперлея, которая опять использовалась не по назначению. С «Кречета» на берег Стикса сгружали… проклятие, у меня екнуло сердце! — рогатые шары глубинных мин!

Было что-то демоническое в этих серых машинах смерти. От них тянуло мраком и холодом океанских глубин. Я говорю «тянуло мраком» не для красного словца. Стоило одной мине зависнуть под стрелой крана, как ласковое нынче солнышко спряталось за тучей, а откуда-то издалека долетел вой двигателей летуна. Я, само собой, понимал, что просто так «рогатая смерть» не взорвется, но все же было жутковато наблюдать за тем, как простые матросы, ничего не смыслящие в саперных работах, совершают с грозными убийцами кораблей какие-то манипуляции. Если бы хоть одна такая «голубушка» вдруг решила исполнить свое предназначение, то из нас не спасся бы никто: ни те, что копошились на палубе «Кречета», ни мы, корпящие в поте лица у киля броненосца. Все бы превратились в кровавую крошку, учитывая количество пироксилина, которым была начинена каждая мина.

И зачем нашим полководцам понадобилось играть с ввергающими в дрожь игрушками?

Позднее я узнал, что все тридцать глубинных мин, имевшиеся на «Кречете», разместили вокруг броненосца, худо-бедно замаскировав их каким-то рваньем и ветошью. К одним «убийцам кораблей» подвели провода, и теперь их можно было подорвать дистанционно — переключив рубильник в боевой рубке корабля. Другие же установили в тех точках, к которым успели пристреляться пулеметчики… В общем, «Кречет» оказался внутри кольца минного заграждения.

Когда нам спустили обед (котелок гороховой каши и каждому — немного вареных овощей да по доброму куску копченого окорока), морячки обрадовано заурчали. До сих пор любая земная пища — даже самая незамысловатая — вызывала у нас умиление.

— Вот если бы «хозяева» так кормили, то мы бы за день все каналы песком засыпали! И воевать бы не пришлось. — К таким харчам полчарки водки были бы нелишни.

— А я, братцы, как вернусь в Петербург, так открою трактир «Голодный моряк». Угощать стану вареной свеклой, «Смирновкой» и байками о том, как на Марсе чужепланетников колотили.

К матросам подошла Людмила. В руках она держала большую плетеную корзину.

— Касатики! Всем досталось? Никого не обделила?

— Благодарствуем, кормилица! — отозвались моряки.

«Барышня» пошла по расчищенной нами тропинке: эта дорожка вела в пустошь, где до сих пор отрабатывали «штыковую» корсары Купелина. В пониженной гравитации Марса шаг Людмилы был легок, изящен и до крайности очарователен. Моряки, забыв о еде, какое-то время смотрели вслед удаляющейся фигурке.

Потом кто-то кашлянул и проговорил негромко:

— Забросило бы к нам корабль «Красного Креста», что ли…

Изрекшего эту фразу тут же обругали и предрекли ему появление на языке «типуна» размером с голубиное яйцо.

Я подсел к отцу Савватию — тот уплетал паек в одиночестве, прислонившись к гранитной плите и скинув с натруженных ног потертые сапоги.

— Разговор есть, батюшка.

— Спрашивай, коли надумал, — благодушно позволил священник, вытирая испачканные едой пальцы о матросскую рубаху, на которую он временно сменил свое облачение. Возле подмышек и вокруг воротника на его «форменке» темнели пятна пота.

Спрашивай… легко сказать. Я замялся, как мальчишка перед дверями дома терпимости.

— Про Галинку хочешь спросить? — догадался священник.

Деваться мне стало некуда. — Я хочу просить, чтобы вы обвенчали нас, — произнес, через силу шевеля внезапно онемевшими губами.

Отец Савватий заулыбался, погладил бороду. Отложил кусок окорока, который намеревался отправить в рот.

— И чего так краснеть, спрашивается? Я ведь не ее родитель. Не у меня руки девицы просишь. А?

— Вы обвенчаете нас? — В моем голосе на этот раз прозвучал вызов.

— А ты хорошо подумал, Паша? — вопросом на вопрос ответил священник.

Я прикусил нижнюю губу.

— В этом и соль. — Отец Савватий поглядел на белеющий над кормой «Кречета» Андреевский флаг. — Как только ты перестанешь сомневаться, я с великой радостью совершу обряд. Тебя, сын мой, я прекрасно понимаю: пусть других женщин в этих землях не отыскать, но все равно нужно великое мужество, чтобы стать мужем этой… этой блудницы и отцом ее зачатого в грехе дитяти.

— Галя не блудница! — Меня словно ошпарили кипятком. — Отец Савватий! Как вы смеете такое говорить?! А как же «не суди»?

— Ага! — протянул отец Савватий довольным тоном. — Кажется, твои сомнения развеять не так уж сложно. Хорошо! — Глядя на мое недоумевающее лицо, он добавил: — Когда исчезают сомнения, рождается надежда. А надежда — это вера. А вера — это жизнь. В нашем положении, — священник сделал широкий жест рукой, — все на вере да на надежде зиждется.

— Галя не блудница, — повторил я, сам не зная для чего.

— Не блудница, — согласился отец Савватий.

— И тем не менее… — Я помолчал, подбирая слова. — Ее роль в этой истории для меня до конца неясна. Галина… Я даже не знаю ее фамилии! Отчества не знаю!

— Это ты дал маху, — пожурил меня Савватий. — Не забудь — хо-хо! — поинтересоваться хотя бы после венчания.

— Кто она? — распалялся я все сильнее, радуясь тому, что наконец-то мне представилась возможность выговориться. — Галина — это незначительный, второстепенный персонаж, который выделяется из массовки тем, что ему было позволено произнести несколько особых реплик? Она — эпизод? Или она вот здесь? — Я положил ладони на грудь. — Или она всегда была со мной? Горела со мной в разбитой «камбале»? Сражалась с людоедами? Тряслась от ужаса в крипте, глядя на приближающегося Мустафу? Что скажете, отец Савватий?

— Я скажу, что суть христианского учения можно передать одним словом. И слово это — любовь.

Я поглядел на отца Савватия несколько недоуменно. Вспомнилась поговорка про кулика, который все свое болото нахваливает. Вспомнилась и забылась, потому что от незамысловатой софистики священника на душе у меня вдруг полегчало.

Духовник, будто бы уловив мои мысли грешные, заулыбался: