Если смерть проснется - Андрей Валентинов Страница 60

— Кубыть, здорово! — ответили ему. Парни с некоторым подозрением глядели на Войчу. Его богатая шапка, военный плащ с золотой фибулой и огрские сапоги явно смущали «унсов».

— Старший кто? — осведомился Войча, дав время полюбоваться собой.

— Кубыть я, — вперед вышел все тот же Кулебяка.

— Второй ус где? — строго спросил Войчемир, но парень не смутился:

— Сбрил! Из протеста. Раз моих товаряков побрили…

— Ясно! Кто среди Кеевых мужей главный вор?

— Манойло-скарбник, — ответил кто-то. — Да и Курило не лучше.

— Серебро найти поможете?

Парни начали переглядываться. Кулебяка, подумав, сказал, что помочь можно, да только к Куриле не подступиться. Стража, хотя ей тоже не платят, бдит. И не просто бдит, а может древком копья навернуть. Их, «унсов», наворачивали, причем неоднократно.

— Ладно, — заметил Войча. — Ежели так, то слушайте меня. Завтра в наместнический дворец подойдете. Поможете с серебром разобраться, да выплатить, что должно, всем усы разрешу. Хоть по пояс отращивайте!

— А ты кто таков будешь? — вопросил Кулебяка, но Войчемира трудно было сбить с толку:

— А у меня двести латников. Конных! Довод подействовал мгновенно. Все почтительно замолчали, но одноусый все же не сдавался:

— Мы, унсы, за свободу! Власть Кеев не обеспечивает человеческих прав! Мы будем бороться!

Войча задумался. Конечно, пусть борются, да только жалко — с голоду опухнут.

— Тогда вам свой Кей нужен, — решил он. — Который бы из Тустани был. Здешний! Чтоб порядок навел.

— Правильно, товаряк! — обрадовался одноусый. — Я это всегда, кубыть, говорил! Сиверам нужен свой Кей! Наш!

— Вот я и есть — ваш, — удовлетворенно заметил Войча. — Здесь родился, в Тустани. Так что, первым делом завтра во дворец приходите… Нет, первым делом поужинайте. Только много есть не надо, с непривычки плохо будет…

— Эй-эй! — Кулебяка протестующе поднял руку. — А как же наречие?

— А так! — оборвал Войчемир. — Завтра повелю всем говорить только по-сиверски. А кто по-сполотски слово молвит, тому для начала — плетей, второй раз — уши резать, а в третий — на кол!

— Ух ты! — восхитился кто-то. «Унсы» окружили Войчу.

— Вот это да! Вот это, кубыть, правильно! Давно пора!

Один Кулебяка казался несколько смущенным:

— Оно, кубыть, и верно, — осторожно начал он. — Да только народ, он того… Этого…

— Чего это, того? — Войчемир грозно насупил брови. — Первое дело — права! Человеческие которые! Иначе ганьба, товаряки, выходит! Так что на кол — и вся недолга!

— Так ведь народ, — вновь вздохнул Кулебяка. — Отучили его от родного наречия. Вновь учить придется…

Войчемир задумался:

— Ну, тогда пущай учат. Дам на то десять лет.

— Двадцать, — быстро вставил одноусый.

— А уж потом — точно на кол! На том и порешили. Войча понял, что дело пошло. Между тем Кулебяка о чем-то тихо переговорил с «унсами», после чего обратился к Войче-миру:

— Значит ты, товаряк, Кеем быть хочешь?

— А я и есть Кей, — развеселился Войча. — Войчемир я, Жихославов сын! «Унсы» переглянулись.

— Скажешь! — недоверчиво заметил кто-то. — Старого Жихослава? Еще скажи, что ты сын Кея Кавада!

Сравнение понравилось, хотя Войча, помнивший батю совсем молодым, не понимал, отчего его зовут старым. Но, подумав, сообразил — четверть века прошло. Для этих парней — что Жихослав, что Кавад — все древность.

— Жихославу я сын, — терпеливо повторил он. — А Кею Каваду — тридцать второй потомок. А теперь, товаряки, спойте-ка эту вашу… Как ее?

— Племенную песнь, — подсказал кто-то.

— Во-во! Раз уж всем права…

Предложение понравилось. «Унсы» быстро переговорили между собой, затем Кулебяка сказал:

«И — раз!», после чего начал:

Еще живы мы, сиверы, И слава, и воля…

Остальные подхватили, но тут вышла заминка. Пришлось вновь совещаться, после чего одноусый повторил «И — раз!» и запел с самого начала:

Еще живы мы, сиверы, И слава, и воля!

Еще, братцы, нам по силам Воевать за долю! .

Все враги народа сгинут…

На этом снова пришлось остановиться. Никто не помнил, как петь дальше. Что-то с врагами должно было случиться, но что — не мог припомнить даже одноусый. А уж остальные слова были забыты, как пояснили Войчемиру, еще сто лет назад.

Войча вновь грозно нахмурился, после чего, заявив, что подобную «ганьбу» терпеть не намерен, отмел все возражения и приказал слова узнать, выучить и через неделю спеть племенную песнь на три голоса в его, Войчемира, присутствии. В дальнейшем же ее будут петь в каждой семье по утрам, вечерам, а также перед обедом.

«Унсы», совсем растерявшись, пообещали выполнить все в точности. Дабы окончательно поставить все на свои места, Войча прибавил, что сам выучит сиверский через полгода, после чего намерен разговаривать с «унсами» только на родном наречии. Иначе — «ганьба»!

Честно говоря, Войчемир представлял свое наместничество несколько иначе. Чем занимался батя, он по молодости лет не помнил, в Ольмине же все было просто. Имелась белоглазая есь, которую требовалось рубить под корень, дабы извести вконец. В Тустани есь отсутствовала, зато имелись бунтовщики и не было серебра. Бунтовщики Войчу не пугали, а вот с серебром следовало разобраться всерьез.

Ночью Войчемир показал стражнику большой кулак, открыл ворота и впустил в город своих кметов. После чего можно было занять наместнический дворец и ждать утра. Это оказалось просто, наутро же начались сложности.

Кметы притащили во дворец ополоумевших от неожиданности Курило вместе с Манойло-скарбником. Кеевы мужи пучили глаза, кланялись в пояс, норовили даже пасть в ноги с последующим целованием Войчиных сапог, но на прямой вопрос о серебре отмалчивались или принимались сетовать на неудачный год и застой в торговле. Подоспевший к этому времени Кулебяка предъявил целую груду деревянных бирок, на которых особыми «резами» — черточками — были обозначены доходы за последний год. Но Манойло не растерялся, а послал к себе домой за еще большим количеством таких же бирок, на которых было вырезано нечто совсем противоположное. Спор затянулся, причем с каждой минутой Курило со скарбником чувствовали себя все более уверенно, даже начали намекать, что Кей, человек военный, не должен вмешиваться в дела хозяйственные, в которых ему понимать не дано.

Лучше б им не намекать. Войчемир обиделся, крепко задумался и рассудил, что с деревянными бирками ему не сладить. Зато к месту вспомнилось, что делал Хальг, когда надо было как следует потрясти есь. Белоглазые упорно не хотели платить подати, но на это у Лодыжки имелся свой прием.