Магия дружбы - Ирина Лазаренко Страница 6

Кинфер скривился так, будто у него заболело все разом.

– Шадек, откуда у тебя прорезались наклонности к рифмованию? Паршиво же получается.

– Нет у меня никаких наклонностей. Я лишь при тебе рифмую – тебя потешно перекашивает. Потому как знаешь, эльф, ты стал еще больше невыносим после того, как привез из своего Эллора эти душевные стишки.

– Вот оно что, – к Кинферу вернулось его обычное состояние невозмутимости. – А зачем тогда ты поехал вместе со мной, таким невыносимым?

– Мы же друзья, – смиренно ответствовал Шадек и легонько щелкнул собаку по носу. – Друзей не бросают, даже свихнутых. Да и привык я к тебе за эти годы. Кроме того, на юг больше никто не ехал: Оль поперся на восток, Умма осталась на западе, а…

– Шадек, память меня пока еще не подводит, – перебил Кинфер негромко. – Я помню, кто куда поехал. И понял, что твое восприятие прекрасного пребывает даже не в зачаточном состоянии. Его вообще нет. Даже в шутку невозможно оскорблять сравнением эльфийскую поэзию и твои мерзкие рифмовки…

Жрец вернулся домой уже в сумерках и сообщил: селяне так ни до чего и не договорились, а Ухач, страдая головной болью, махнул на все рукой да отправился спать.

* * *

Ночью в селе никто не сомкнул глаз.

С наступлением темноты поднялся ветер – шальной, небывалый. Он с воем носился по дворам и до хруста бросался на окна. Ронял деревяшки, которыми на ночь были прижаты двери курятников. Словно живой, колотил по висящей на заборах утвари.

В двери и ставни стучало, дробно и звонко. Было слышно, как в садах ломаются ветки.

Перепуганным людям слышался цокот копыт и тяжелые шаги вразвалку, блажился шепот и скрип.

После полуночи показали себя и домашние призорцы.

В сенях падали тяпки и билась посуда, открывались и хлопали ставни, печи выбрасывали из топок тучи уличной пыли. Селяне трясущимися руками пытались разжечь больше светильников, но огонь в них трещал и гас. Дети заходились криком.

Жрец, пригибаясь от ветра, носился по двум улицам с дымящимся веником ромашки. Во дворах ему под ноги лезли корни и сучья, калитки прихлопывали пальцы или вовсе не открывались. Потом ветер нагнал колючий холодный дождь, и охапка сухих цветов в руках Бедоты размокла и потухла.

Дворовые псы скулили и плакали по всему селу. Коты жались по углам в сенях и на чердаках, злобно шипели, следя глазами за тем, чего не видели люди.

Сельчане метались в домах, натыкались в темноте друг на друга, пугались, ругались, снова пытались разжигать светильники. Как никогда истово поминали Божиню вперемешку с воззваниями к призорцам: все, все отдадим, что скажете, только уймитесь!

Кинфер и Шадек Божиню не вспоминали, но ругались за четверых. Уставили всю комнату магическими щитами, бегали от окна к окну и подпрыгивали, когда в сенях гремели ведра. Собака тихо и неуверенно порыкивала из угла.

– Молния, Шадек! Гроза!

– Что-то в дверь колотит!

– Это гром!

– Нет, это с улицы!

Снова сверкнуло, зарокотало. Опять послышался стук в дверь.

– Говорю тебе, гром!

– Да нет же, стучат!

– Хочешь открыть?

– Не дождешься!

Было слышно, как дверь отворилась, громче стали звуки дождя и ветра.

– Да это ж Бедота вернулся, – сообразил Шадек и толкнул дверь в сени.

Жрец уже был внутри и, причитая, расталкивал ногами ведра. Они катались по полу и никак не давали ему пройти в дом. С одежды и длинных седых волос Бедоты натекла лужа.

– Утром к речке пойдем, – отрезал жрец и с силой пнул самое большое ведро.

С улицы отозвался гром. В завываниях ветра слышался хриплый смех.

Призорцы угомонились только к утру. Закончился дождь, перестали хлопать ставни, утихли шепотки и стуки.

В наступившей тишине людям было еще неспокойней, всюду они ощущали на себе злые взгляды, жались друг к другу и боялись высунуться даже на собственное подворье. Все были уверены, что ночное ненастье только взяло передышку, и в любой вздох снова набросится на село – вот только хозяин прикажет.

И все же с рассветом встрепанные, осунувшиеся сельчане покинули свои дома, гуськом потянувшись к берегу.

Впереди выступали Бедота, Ухач и маги. Голова тащил на веревке теленка, хмуро поглядывал по сторонам. Глаза у него были красными, веки – опухшими. Рядом с Ухачем шагала худая простоволосая баба, вела за рог козочку. Та тянула хозяйку в сторону, где аппетитно зеленела росистая травка, получала пинка по тугому боку и снова упрямо тянула. Следом, ежась от утренней сырости, брели остальные сельчане. Дома оставили только молодух и детей, собрав всех вместе в самой большой избе и наказав в случае чего немедля бежать к реке.

Водник вынырнул в тот же вздох, когда подошли люди, – как будто подгадывал. Появился на середине реки в пенных брызгах, прокричал «Ого-го!» и рванул к берегу. Шадек в первый вздох удивился такой стремительности и тому, что водник на глубине реки торчал из воды почти по пояс, но потом разглядел под речной рябью очертания гигантской рыбины. Сегодня водник оседлал своего сома.

– Вот это дядьке почет уважительный! – трубно радовался рыбоглазый, а сом под ним выписывал кренделя под водой.

Селяне охали, переглядывались, бабы бесшумно всплескивали руками. Чешуя сома то проявлялась проблеском, то вновь потухала, и было ясно лишь то, что рыбина здоровущая. Водник хохотал, его хвост взвивался над водой, чешуя блестела, словно ее нарочно начистили.