Наследники Скорби - Алена Харитонова Страница 59

Первое время он, наверное, станет забывать, что она умерла. Будет думать о ней, как о живой. Будет просыпаться по утрам и с холодной пустотой в душе понимать, что ее по-прежнему нет. Научится свыкаться. Иногда, должно быть, встрепенется от желания что-то ей рассказать. Иной раз, может, поблазнится, будто во дворе мелькнула на солнце светловолосая голова. Он по привычке станет размышлять о том, что она скажет на совете у Нэда, а потом запоздало будет вспоминать, что ничего. Ничего уже не скажет. Никому.

Чуть позже он стерпится с этой мыслью. Она уляжется у него в голове. Потом он забудет лицо и голос, позже начнет забывать и ее саму, и свою обиду на нее, останется светлый образ, лишенный изъянов, но постепенно сотрется из памяти и он…

Это жизнь, так и должно быть.

Мужчина погладил ладонью рыхлую прохладную землю.

Это жизнь.

Кто же виноват, что живут — всяк свой срок? И умирают в страшной для себя и близких внезапности.

Жизнь.

Клесх отряхнул руки, отвязал от деревца безмятежно пасущегося коня, привычным рывком забросил себя на спину вороному. Ничего уже не изменить. И странно, что мысли текут в голове так размеренно и ровно, и нет горечи потери. Странно, что ему все равно.

Обережник медленно ехал через чащу. И если бы кто-то попался одинокому вершнику навстречу, тот бы, наверное, испугался тому, какое мертвое лицо было у живого человека.

* * *

Прошло несколько седмиц, прежде чем Клёна смогла самостоятельно сидеть и есть. Несколько раз Фебр на руках относил ее в слабо натопленную баню и передавал какой-то жалостливой бабе. Та мыла девушку, причитая и всхлипывая. От этого Клёне и самой хотелось плакать. Особенно же горько — после того, как она первый раз увидела свое лицо — худое, изможденное, с темно-зелеными синяками вокруг глаз. Уродище страшное.

Ей теперь было невыносимо стыдно перед своим спасителем. И хотя тело уже шло на поправку — заживали кровоподтеки, отсыхали болячки с локтей и коленей, затягивались ранки заноз, Клёна сама себе казалась уродкой. Она исхудала до полного истощения, была очень слаба, даже голову держала с трудом, а сидеть могла, только подпертая со всех сторон подушками.

Болезнь отступала медленно, неохотно. Целитель по имени Орд лечил девушку каждый вечер. Она уже привыкла к тому, как ее головы касаются его ладони, охваченные прозрачным голубым сиянием. Орд был насмешник.

— Что, птичка, щекотно? — и он быстро-быстро перебирал пальцами в волосах Клёны, отчего та принималась хихикать, потому что колючие огоньки сыпались под кожу и бегали там, словно мураши.

Клёну ни о чем не расспрашивали и берегли, как умели. Колдун по имени Полян был старшим из троих обережников и, пожалуй, самым неразговорчивым, но и он иной раз находил для приживалки доброе слово. Поди, тоже слышал, как ночами она тихо стонет в подушку.

Страшно, очень страшно осознать, что ты — одна на всем белом свете. Сгиб малолетний братец, сгибла мать… Сердце не хотело принимать горькую правду, но Полян был неумолим. Лущан не осталось. Сгорело больше половины деревни, оставшиеся дворы разорены волколаками. Только смерть там осталась. Смерть и мертвецы.

— Такие дела, девочка.

Клёна тогда отвернулась к стене и замолчала. Она молчала до вечера. Все примеривала в уме страшную весть. "Такие дела, девочка". Как же? Совсем никого? Одна? И куда идти? Кому она нужна?

— Поплачь, птаха… — Фебр подсел к ней, когда за окном сгустились сумерки. — Поплачь. Горе слезами выливается.

Он погладил ее по острым плечам. Клёна повернулась к своему спасителю и хрипло сказала:

— Не могу…

И впрямь не могла. Не получалось. Кость опять засела в горле. Грудь щемило, сдавливало от рыданий, но… не получалось.

Тогда мужчина мягко поднял ее, обнял за плечи и сказал:

— Плачь. Надо.

Она уткнулась лицом в его черную рубаху и тихо-тихо заскулила. Как слепой щенок, потерявшийся от мамки. Твердая, словно деревяшка, рука гладила ее затылок.

— Плачь, плачь…

Рыдала Клёна долго, до икоты. Рубаха у него вымокла, а руки, должно быть, устали монотонно скользить по ее спине и плечам.

— Хоть кто у тебя есть родной? Дядья, может?

Она, разбрызгивая слезы, помотала головой, а потом вдруг спохватилась и ответила гнусавым голосом:

— Отчим. Но он не будет рад.

— С чего так думаешь? — удивился Фебр.

— Эльха… погиб… сын его. Мамы нет. А я — на что?

— Не любил тебя? — спросил обережник.

Клёна покачала головой, которая от рыданий снова начала болеть.

— Я его. Не люблю.

— А он?

— Не знаю. Поди, тоже.

— Надо увериться. Как окрепнешь, поедем. Где живет отчим-то?

Девушка вскинула на собеседника красные от слез глаза и просто ответила:

— В Цитадели.

— Вот так оборот… — крякнул с полатей Полян. — Как, говоришь, зовут батю твоего?

— Клесхом.

В горнице воцарилась такая глухая тишина, что Клёна подумала, будто ее не расслышали. Однако Фебр смотрел оторопело, а Орд оторвался от свитка, который читал при свете лучины, и теперь глядел на девушку круглыми от изумления глазами.

— Вот так оборот… — повторили хором за Поляном оба обережника.

* * *

Нэд сидел на привычном месте — за столом в своих покоях, в которых сиживал последние двадцать лет. Однако с трудом сдерживался посадник, чтобы не ущипнуть себя, не проверить — въяве ли все происходит? Блазнилось — пустили его, дурака старого, на родную лавку из жалости, чтоб не захирел с тоски.

Клесх ходил по покойчику вперед-назад и говорил глухо:

— Майрико упокоили, как подобает. Я уезжаю нынче. Опасно время терять, на печи сиживая. Нужно в люди идти, новый уклад до них доводить, недовольных усмирять, сомневающихся убеждать. И брать всех под одну руку, чтобы не расползались. Просить тебя хочу, Нэд…

Он замолчал и обернулся к настороженно слушающему его мужчине.

— Да что ты все волком смотришь? — раздосадовался ратоборец. — Что тебе опять не так?

Посадник помолчал, собираясь с мыслями. А правда, что ему не так? Да все! Чувствовал себя, будто пес дворовый, которому, чтобы не брехал, кость мозговую бросили.

— Ну? — Клесх подошел к собеседнику и навис над ним, упираясь ладонями в стол. — Чем опять тебя не уважил? Всякий раз так будешь теперь бычиться?

Нэд с трудом поборол в себе желание грохнуть кулаком по столу и потребовать, чтобы молодой крефф не забывал о почтении. Однако вовремя опамятовался.

— Ты… прости… Глава… — с трудом выталкивая слова, заговорил он. — Тяжко после стольких лет себя перековать. Трудно.