Птицелов - Юлия Остапенко Страница 59

Но распахивать его не стал.

— Марвин! Ты вернулся!

«Твою мать», — раздражённо подумал Марвин, круто оборачиваясь и не желая признавать, что почувствовал облегчение. Потому что не вломись Петер Локрид в его комнату в этот миг, он непременно снова стал бы думать о вещах, думать о которых не стоило.

Петер остановился у порога, сделал шаг назад.

— Ты спать собирался? Прости, я узнал, что ты в замке и…

— Да ладно, — махнул рукой Марвин. Он был раздосадован — но ещё больше удивлён настырностью этого мальчишки, то и дело оказывающегося рядом с ним. К тому же он заметил в руке Петера бутылку — это сразу вынудило его сменить гнев на милость.

— Давно ты вернулся?

— Сегодня.

— Ну и где молодая жена? — подмигнул Петер.

— В могиле, — коротко ответил Марвин.

Улыбка Петера погасла. А потом он выругался — так громко, витиевато и, главное, так от души, что Марвин усомнился, не слишком ли к нему несправедлив. Уж по крайней мере, ругань Петера прозвучала намного искреннее, чем возгласы ужаса, испускаемые её ублюдочным величеством королевой Ольвен.

Марвин отошёл от окна (и сразу почувствовал неясное облегчение), завалился на постель с ногами.

— Надо выпить, — сказал он.

— Точно надо, — согласился Петер, что они и сделали. Петер ни о чём не расспрашивал, как всегда, и это Марвина тоже вполне устраивало. Опрокидывая в горло вино, он подумал, что всё равно сейчас не смог бы уснуть.

— А что королева?.. — поинтересовался Петер наконец.

— Королева хотела отрубить мне башку. Но потом они с графом Алектио предпочли отправить меня убивать герцогиню.

Петер поперхнулся вином и уставился на него, как на сумасшедшего.

— Ну-ка, отсюда поподробнее!

— Да я и сам в догадках теряюсь, — пожал плечами Марвин. — Понял только, что задумали они это ещё до моего приезда. И почти наверняка до того, как Ольвен узнала, что Гвеннет мертва. Вообще, всё это походило на хорошо отрепетированный спектакль. Как они говорили и что… Только вот не возьму в толк, с чего мне такая честь.

Петер задумчиво смотрел на него, барабаня пальцами по бутылке. Потом покачал головой.

— Это очень странно, Марвин. Убийство герцогини — дело слишком ответственное, чтобы посылать на него кого попало. Я имею в виду, — поспешно добавил он, — для таких вещей существуют специально тренированные и многократно проверенные агенты… Это не дело для обычного, пусть и верного рыцаря, прославившегося в боях.

— Это я сообразил, — сухо сказал Марвин. — Но, видимо, зачем-то им понадобилось меня уверить, что я — их последняя надежда. Я не стал их разубеждать.

— Может быть, и напрасно… К тому же будь всё настолько серьёзно, тебя бы отправили немедленно, не дав возможности проболтаться. Ты-то, конечно, особо болтать и не стал бы, — снова поправился он, — но кто-то другой…

«Странно, — подумал Марвин, — как он подбирает слова в разговоре со мной, неужели боится?»

— Они запретили мне покидать замок, — сказал Марвин. — До получения окончательных инструкций.

Петер умолк. Потом покачал головой.

— Ох, хреново всё это…

— А по-моему, неплохо, — сказал Марвин и растянулся на постели. — Я же всё равно тут со скуки бы подох.

— Ты, я вижу, не особо убит горем, — тихо проговорил Петер.

Марвин посмотрел на него в упор.

— Ты прав, приятель. Хотя, смею верить, и счастливым я тоже не кажусь. Так что избавь меня от морали о полугодовом трауре. Будь любезен.

— Ты… сделал всё, что мог? Я хочу сказать… то, что ты сейчас так радостно воспринял откровенную подставу… это не оттого, что ты… хочешь умереть?

Ох, как же он мямлит иногда, будто задрипанный паж, едва выбравшийся из-под материнской юбки. И не важно, что именно говорит — отводя глаза, прочищая горло и запинаясь через слово. Совсем не важно.

Но слова сказаны, вопрос задан, и какая разница, как и кем…

Сделал ли ты всё, что мог, Марвин из Фостейна, чтобы спасти свою невесту? И если нет, то почему , Ледоруб тебя раздери?

Потому что… потому что… — ответ витал где-то совсем рядом, но ускользал, будто вода, уходящая сквозь пальцы. Грязная, мутная вода, смешанная с кровью.

Марвин сел, упёрся локтями в колени и, опустив голову, вцепился в волосы руками.

— Всё так… запуталось, — медленно проговорил он. — Да, наверное, я сделал… что мог тогда. А потом… потом я просто уехал. Я ничего не мог сделать, когда он убил её, а потом думал только о том, что надо забрать её тело оттуда… и похоронить по-человечески. Я думал, что если не сделаю для неё хотя бы этого, любая месть… будет…

Он смолк, задохнувшись, и просто не знал, что сказать дальше — какой была бы эта месть? Неправильной? недостаточной? бесполезной? Или всё дело в том, что Марвину не хотелось мстить Лукасу из Джейдри за Гвеннет? Ему хотелось мстить только за себя, за то, что он чувствует, чего чувствовать не должен…

— Ты его не убил? — донёсся до него голос, далёкий, тихий, и хотя он явно принадлежал Петеру из Локрида, Марвину показалось, что это голос самого Единого. — Ты мог до него дотянуться и… не убил?..

«ДА!!!

Да, проклятье, да, да, да!!! Я не убил его. Зачем его убивать, если ему от этого не станет даже вполовину так больно, как мне?! Тут нужно что-то другое, но я не знаю, что. А объяснить мне может только он. И пока он меня не научит, я не стану даже пытаться. Хоть ради Гвеннет, хоть ради кого угодно в этом трижды проклятом мире».

Марвин почувствовал чью-то руку на своём плече и вздрогнул, но, вскинувшись, увидел перед собой не голубые, а карие глаза — и внезапно ощутил дикое, разрывающее на части разочарование.

— Твою невесту убил тот человек из Балендора?

— Убирайся, — сказал Марвин.

Петер убрал руку с его плеча. Встал, молча вышел, прикрыв за собой дверь. Марвин какое-то время слушал его удаляющиеся шаги. Потом подумал: должно быть, из этого Петера мог бы получиться хороший друг. И сразу за этой мыслью пришла другая, произнесённая в его голове незнакомым желчным голосом: любопытно, а что бы по этому поводу сказал Лукас? Что-нибудь вроде того, что лишь по молодости можно делить людей на тех, кто мог бы стать твоим другом, и тех, кто нет…

Марвин лёг на спину, сцепив пальцы на затылке, и стал смотреть в потолок.

Этой ночью сон к нему так и не пришёл.

Лукас вырос в семье, принадлежащей к сословию, где религиозность считалась проявлением хорошего тона. Быть может, именно поэтому он был столь категорически нерелигиозен. Во времена его юности это значения не имело — в конце концов, сорвиголовой и богохульником был даже Дерек, и Лукас ни разу не видал, чтобы он, назвав своего сюзерена старым пердуном, виновато осенял себя святым знамением. Конечно, когда Дерек принял сан, всё изменилось — то есть они по-прежнему напивались и дебоширили, только Дерек теперь всякий раз после драки бегал на исповедь. Они тогда были стеснены в средствах, и пособие, выделяемое орденом патрицианцев своим рыцарям, пришлось юным воинам очень кстати. В какой-то момент Лукас даже едва не поддался на уговоры — но именно тогда-то ему и пришлось выполнить первый заказ святых братьев, и он получил возможность познакомиться с ними поближе. Возможность пришлась вовремя: Лукас поклялся себе, что скорее помрёт с голоду, чем свяжется с этими пройдохами и шарлатанами всерьёз. С голоду он, впрочем, не помер — вскоре ему пожаловали рыцарство, и к этому времени он уже уразумел, что нельзя поносить короля вслух, клясться Ледорубом при патрицианцах и признаваться, что не ходил в храм десять лет. Удивительно было другое: то, что прежде все эти мальчишеские глупости ничуть не мешали ему производить на патрицианцев благоприятное впечатление. Но, наверное, они просто чувствовали в нём потенциал, а потому многое спускали с рук. Потенциал, похоже, чувствовали до сих пор — но спускать богохульства уже станут вряд ли, поэтому, переступая порог храма Первопрестола — верховного храма Единого в Таймене, — Лукас прилежно осенил лицо святым знамением. Ему даже напрягаться не понадобилось: давно вошло в привычку.