Лунный нетопырь - Ольга Ларионова Страница 58

— Да, разумеется, Паянна, — заторопилась принцесса, по опыту знавшая, как раздражает супруга бесцеремонная многословность кухонной воеводихи. — Все слышали? Чтоб по первому же требованию!

— А ежели царевна-рыбонька всех малявок на себя примет да мне отпускную на один дён предоставит, то недурственно бы на дворец твой княжий поглядеть, что на равнине паладиновой стоит, чтоб иметь в воображении, на какой такой манер вы тут хоромину возводить намылились.

— Эрм, чтоб завтра же с утра!..

Юный Эзерис, смевший, что ему слишком долго не оказывают внимания, требовательно взревел.

— Да, в самом деле, утро вечера мудренее, — обрадовался командор, которому симпатии жены к этой отставной воительнице с самого начала (и если честно говоря, то совершенно беспричинно) были поперек горла. — Пора и за ужин приниматься, тем более что нам опять долгое время придется обходиться без застольных несен…

И точно в ответ на это не вполне обоснованное пророчество мощный всплеск воздуха сбил с ног Флейжа, и на этом месте появился менестрель, встрепанный и с десинтором в руках.

— Ты, строфион черноперый, — напустился на него Флейж, поднимаясь и отряхивая свой щегольской камзол. — В другой раз нацеливайся поближе к стеночке!

Командор же, увидев в черных пальцах грозное оружие, в очередной раз схватился за голову:

— Ты с ума сошел! Положи немедленно! Ты же тут всех перестреляешь.

Менестрель задумчиво поглядел па свое новое приобретение, перекинул из левой руки в правую:

— Так зачем же — здесь? Вот погуляю по Дороге Свиньи, там на каждом шагу есть, кого приласкать.

— Командор, — быстро шепнула мона Сэниа, оборотясь к супругу, — добытое оружие не отбирают…

Менестрель — даром, что чуткий слух! — уловил ее слова, деловито засунул ствол за расшитый пояс. Паянна не выдержала, фыркнула: — Эй, горлопан, где хлопушку-то спер? Тихрианин необидчиво пожал плечами:

— Зачем же так сразу и спер… В джанибастовом хлеву, где давеча гулял я, в чем мать родила, у каждого бандюги по пятку таких. Одного пришлось облегчить.

— Тебя кто просил на конфликт нарываться? — снова вскипел командор. — С той самой потасовки, когда вы Касаулту вызволяли, тебя там каждый прохвост в личико твое симпатичное помнит! Еще решат, что это принцесса тебя послала, а она ведь слово дала, что ни в какие распри не станет вмешиваться; ты хоть это понимаешь?

— От кого я оружие поимел, тот ничего уж решать не будет, — проговорил когда-то добродушный менестрель таким ужасающе спокойным тоном, что даже принцессе стало не по себе.

— Что сделано, то сделано, — проговорила она примирительно. — Завтра поутру, славный рыцарь по-Харрада, Дуз, как самый спокойный и рассудительный, отведет тебя в лес и научит обращаться с этим оружием… во всяком случае, как снимать его с предохранителя и как подзаряжать. А пока сделай милость, не прикасайся к нему, хорошо? Мы сейчас разведем вечерний костер, и ты расскажешь нам, наконец, какие радости и невзгоды превратили тебя из веселого певца в сурового воина.

— Какие? Да ты ж сама, государыня моя ласковая, — невесело усмехнулся менестрель.

— Прости, рыцарь, я тогда погорячилась, — с подкупающей простотой склонила голову принцесса. — Но, сам понимаешь, сейчас нам необходимо знать, каким образом ты приобрел дар, свойственный лишь обитателям Равнины Паладинов. Ведь если кто из наших врагов тоже…

— Имел я твоего ворога, когда он сюда залететь посмел! Ну не знаю я, чего это я вам уподобился, не знаю, хоть режьте! А ежели и узнаю, оба уха даю на отсечение, что никого не обучу. Все с меня?

Всем, кроме него самого, было ясно, что — не все.

— Рассказа от тебя ждут, шелудь копченая! — рявкнула на него Паянна, и Харр вздрогнул и выпрямился, точно его укололи шилом промеж лопаток. — Дар получил — плати за него сказом побродяжным!

Странник зябко повел плечами, глянул на потемневшее небо:

— Костерок обещали…

И все поняли, что сейчас последует, наконец, его повествование.

Костер развели на берегу, у самой кромки воды: ждали появления морской кормилицы. Ужин на подогретых серебряных блюдах был расставлен прямо на камнях, но любопытство было сильнее аппетита, и все жадно глядели Харру в рот, так что и ему кусок в горло не лез. Даже Ардинька, как правило, в этот час торопившаяся домой, осталась заночевать. Харр уселся на заботливо подстеленную шкуру, скрестив ноги, глянул на первую луну, тоже с любопытством уставившуюся на него своим немигающим глазом, и призрак изумрудной звезды, предвозвестницы бед, загоревшейся над уступами и озерами Ала-Рани как раз накануне его появления, ослепительной вспышкой осветил все уголки его памяти, которую он так долго и старательно — и так безнадежно! — старался пригасить.

И он начал свой рассказ вполголоса, словно только для самого себя, и припомнил бескрайний, как море-океан, зеленовато-ворсистый ковер болота, и так кстати подвернувшегося гада-плавунца с изящной точеной головкой, принявшего его на свою чешуйчатую плоскую спину, и мудрого змия, обвивающего крест и, по-видимому, нашептавшего плавунцу наказ беречь гостя; описал он и гору лестничную, на которой встретился ему призрачный козерог-белопух, такой невесомый, что золоченые его копытца даже не цокали но камню; дошел черед наконец и до подружек зелогривских.

Флейж не упустил случая выразительно хмыкнуть, за что и получил от командора кинжальными ножнами по шее; Харр не стал делать вид, будто не заметил ни дружеской насмешки, ни командорской острастки, напротив, как-то чересчур спокойно, почти безучастно кивнул — было дело, в свое время обеих, значит; только давайте уж по порядку.

Он говорил и сам удивлялся себе: точно и не с ним все это приключилось, а с кем-то, кто был поблизости и все время у него на виду; а больше всего изумляло его то, что выговаривалось все это как-то само собой, точно его безукоризненно подвешенный язык действовал сейчас независимо от его волн и странным образом выбирал из воспоминаний все только светлое, не упоминая ни о болотной вони, ни о тоскливом ужасе перед волнами Хляби Беспредельной, ни о третьей подружке, придушенной и поруганной блудливыми подкоряжниками.

Он поведал о сказочном городке Зелогривье, с золотыми маковками и зеленеными гладкоузорчатыми стенами, с многоногим зверем-блёвом и мохнолицыми амантами, правящими не слишком дружно, но в целом разумно; особо остановился на Стеновом и его славных детишках, Завле и Завулони, бесстрашных и зорких, как рысята; про собственные ратные подвиги упомянул мимоходом, и то лишь для того, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, сколь пользы и радости приносили аларанцам светоносные пирли, то ли птахи, то ли мотыли — ограждающие от бед, указующие на врага…

Хлебнул вина и, переведя дыхание и забегая вперед, со всеми красотами перечислил все знакомые становища: Лилоян, обнесенный фиолетовыми стенами, точно мазаными черничным соком, и раскинувшееся на каменистом берегу Межозерье, голубеющее синими своими домишками, точно прибрежными незабудками; описал с уважением мастеровитое Серогорье и задымленную Огневую Падь; не были забыты им вечно несытая, несмотря на лакомое прозвание, Кипень Сливошная и обобравшая ее зажиточная владелица судбищенского луга Жженовка-Туга-Мошна. Изумляясь собственным словам, он припоминал, какой распоследней руганью клял тогда все эти окамененные хоромы толстомордых амантов и вонючие хижины окольного люда… Видно, золотым светом Мадинькиных глаз была озарена сейчас — и навеки веков — его память.