Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов Страница 58

— Я знаю, что адмирал Колчак чехами задержан вместе с эшелонами в Нижнеудинске, а вы собираетесь его выручить. Скажу сразу — ради освобождения Верховного Правителя я готов встать в строй даже мичманом или просто взять винтовку в руки…

— Хорошо, Михаил Иванович. Прошу вас, — Ермаков открыл дверь перед адмиралом. Они прошли по коридору и вошли в комнату.

— Господа офицеры! — подал команду ротмистр, и Фомин со Степановым сразу встали, поприветствовав, таким образом, контр-адмирала.

— Позвольте, Михаил Иванович, представить вам Генерального штаба подполковника Степанова Ивана Петровича, назначенного сегодня на должность начальника штаба вверенных мне войск, и его первого помощника, подпоручика Кузьмина. И начальника штаба Байкальской флотилии капитана второго ранга Фомина. Довожу до вашего сведения, господа офицеры, что контр-адмирал Смирнов сейчас назначен, согласно приказу Верховного Правителя адмирала Колчака, командующим Байкальской флотилией. Прошу за стол, господа, необходимо обсудить план завтрашнего боя с чешскими войсками в Глазково…

Порт Байкал

— Знаете, Огата-сан, у нашего народа есть одна мудрость, — русский ротмистр откинул голову и, глядя прямо в глаза немигающим строгим взором, продолжил: — Враг есть враг, а друг есть друг. Даже когда подвергаешься смертельной опасности. Ибо предать друга — то же самое, что предать самого себя, а, предавши себя — как жить с таким позором…

Нет, этот русский не гэндзин — так японцы привычно называли европейских варваров. И странный поединок полчаса тому назад — пятеро пойманных агитаторов и обычных бандитов против безоружного.

Арчегов-сан не стал приказывать их просто расстрелять на месте, как сделал бы любой японский или русский офицер. Нет, он предложил им поединок, в котором они могли получить свободу, если бы убили ротмистра.

И гэндзины с радостью согласились на схватку, надеясь на победу — с длинными винтовочными кинжалами против обычной саперной лопатки, которую русский офицер властно взял у японского солдата.

Но схватка закончилась быстрее, чем сердце Огаты отсчитало первую сотню ударов… Нет, это мастер, настоящий мастер, у которого был великий наставник, и, безусловно, это был японский сэнсэй.

И японский язык Ермакова, хоть и с еле уловимой странностью акцента, но очень хороший, намного лучше, чем у иностранцев, французов и англичан, которые считали себя переводчиками с языка сыновей Ямато. И манеры, и короткая, с десяток секунд медитация перед боем…

— Новое сибирское правительство, уважаемый Огата-сан, надеется на установление нормальных добрососедских отношений с вашей страной. Это будет очень скоро, гораздо раньше, чем думают ваши политики. Некоторые из них, так сказать лучше, — капитан Огата превратился в слух, ротмистр говорил ему то, о чем его командование и понятия не имело, в том он был более чем уверен.

— Как ни жаль, но, к моему великому сожалению, я должен покинуть вас. Завтра перед рассветом я атакую мятежные войска Политцентра в Иркутске. И если чехи выступят на защиту повстанцев, я буду драться с ними! Так же, как и сегодня, когда эти гэндзины попытались напасть на мои войска. Я наказал их здесь, накажу и там!

Лицо русского раскраснелось, и, хотя он говорил спокойным тоном, капитан Огата видел, что он возбужден. Настоящий самурай этот русский, и, возможно, у него есть в жилах благородная японская кровь. Его поступки и слова могут быть объяснены только тем, что он не просто хорошо выучил язык, а впитал дух Японии, вырос на покрытых розовыми лепестками сакуры благословенных землях его, Огаты, родины. Если это допустить, тогда многое становится ясным…

— Они думают, что могут быть нашими владыками, захватив наше золото и Верховного Правителя. Они заблуждаются, и прозрение будет для чехов ужасным. Я или погибну, как надлежит воину, или вырву из их лап импер… я хотел сказать — Верховного Правителя! Уважаемый Огата-сан, империя не погибнет, пока у нее остается хоть один настоящий солдат. А я не один, нас много, и мы предпочтем смерть бесчестию. Вы знаете, Огата-сан, есть одна история — давным-давно триста спартанцев встретили огромную армию, но не отступили, а погибли в бою как настоящие самураи. У меня всего двести штыков, и потому я не буду здесь обороняться, я стану атаковать их. Солдат должен презреть приказ генерала, презреть свою жизнь, если его действия принесут величайшее благо его стране и императору. Честь имею…

Огата чувствовал, как по его спине стал стекать холодный пот — он понял все. Ну что ж — если приказы несут вред императору, то он не станет их выполнять. Благо, авария на телеграфной линии произошла очень удачно, и он не имеет возможности связаться с командованием, как ему было приказано. Русские хотят спасти своего императора, прекрасно — он разделит с ними эту честь или смерть. Теперь капитан был полностью уверен, и дело не в случайной оговорке ротмистра.

Сегодня Огата стал свидетелем невероятного — почти все русские офицеры отказались носить чины, полученные от их Верховного Правителя или выданные от имени разных атаманов или правительств.

Они вернулись к чинам, которые им даровал их покойный император. А вот покойный ли — Огата имел в этом очень серьезные сомнения. Ну что ж, он свой выбор сделал, а умирать во исполнение долга всегда легко…

— У меня всего сто штыков, уважаемый Арчегов-сан. Вместе у нас будет триста. Я сочту за великую честь сражаться рядом с вами со всеми вашими врагами. Я имею приказ атаковать красных и потому буду атаковать их. А если кто-то вмешается и выступит в их защиту, то… Как говорят у вас в России, друг моего врага — и мой враг…

Михалево

Ермаков тяжело вздохнул — гребаная война молохом перемалывает человеческие жизни. Когда-то он прочитал одну книгу, это было в госпитале после ранения, и ему запомнилась одна фраза, что любое изменение истории может привести к тысячам новых жертв.

Вот они и пошли косяком — два китайца из его отряда, семь несчастных женщин и почти полсотни чехов, которых покосили здесь свинцом. И в порту он хладнокровно зарезал пятерых огрызков, трое из которых были обычными уркаганами, а их «базар» прямо-таки почти родной.

А к ним прицепом пошли двое работяг, что призывали мастеровых к забастовке. Не сработала агитация — и войск на станции много, и серебром сегодня с утра заплатили, да сукна дали, и продовольствие по лавкам доставлять стали. Выдали агитаторов свои же, нашлись здравомыслящие люди. Расстрелять, конечно, их можно было, да и нужно — крепкую власть если не любят, то уважают и боятся. А куда ж без страха-то, после революционного разгула — Политцентр поощрить прикажите? Чтоб дальше наглели и все военные переброски сорвали?

Дело в другом — Костя решил судьбу в очередной раз проверить да новому телу полную нагрузку на выживание дать. А также на своих солдат и японцев воздействие оказать, чтоб не боялись — одни на чехов пойти, а другие приказ нарушить. И на Огату хотел впечатление произвести, чего и добился.

«Вот трупов ты и нагромоздил, товарищ Ермаков, а завтра счет на сотни пойти может, если не на тысячи. А они могли бы жить и жить, детей плодить… Да к чьей-то матери эти интеллигентские сопли и слюни! Да, много погибнут, но много и в живых останется, а если ДВР появится, причем не советская, то есть возможность многое изменить, и не тысячи, а сотни тысяч живыми останутся, от красного террора и голода не умрут. Делай что можешь, будет то, что будет, в сторону все эти переживания!» — Ермаков тряхнул головой, изгоняя ненужные мысли…