Охота на охотника - Карина Демина Страница 58

Как несся, ног под собой не чуя, позабывши и о Морозе, и о ватажниках, и… он очнулся уже за городом, в овражке, где блевал, выворачивая все нутро, клянясь себе, что коль жив останется, то навсегда… чтоб в разбойники, чтоб… в монастырь пойдет, грехи замаливать.

Пусть не монахом, а трудником пока… глядишь, смилостивится Господь над грешным дитем своим, укажет ему верный путь, чтоб без душегубства…

– Одного упустили, – боевой маг мановением руки развеял туман и поморщился.

– Ничего, – товарищ его прошелся вдоль спеленутых заклятьями разбойников, которые, приложенные эхом, лежали смирнехонько, всем своим видом выказывая похвальнейшую покорность. – Далеко не уйдет… Что, Мороз, не признал?

– Знакомый? – боевик пнул благообразного старичка, который в ответ зашипел, заматерился, да хитро так, просто не речь – песня народная.

– Навроде того… помнишь, в Поимках семью? Его работа… всех вырезал, младенчиков не пожалел. И в Битришках, и еще изрядно где. Матерый волк… но ничего, теперь и на тебя управа найдется. Конопляная, да…

Спустя три дня в ворота махонького монастыря Святого Николая Спасителя постучался оборванный человек. Он был растерян, нервозен и постоянно оглядывался, будто опасаясь, что за ним следят. В обители он и то сперва опасался выходить за ворота гостевого дома, где первые дни прятался под лавкой. Но ничего, отошел, обжился. О себе он не рассказывал, лишь просил не гнать милостью Божьей.

Не погнали, само собой.

А что, монастырь маленький, рабочих рук тут всегда не хватает.

Народец на пивоваренном заводе бродил, как старые дрожжи. И разговоры среди рабочих ходили не самые добрые, заставляя охрану хмуриться и покрепче хвататься за палки. Иные вон и глушилками обзавелись, чуя близость бунта.

На этаких рабочие поглядывали с насмешечкою, будто знали, что не помогут ни амулеты, ни пологи. Сила – она вот, в руках, а еще в кастетах с медными бляхами, в узких, плетенных из проволоки шнурах, в которые особо лихие вплели железные шарики. Кистенечки.

Ножики.

Бунт зрел.

Вызревал. И почти вызрел, если повылазили из углов крикуны, а половина бригадиров, а с ними и прочего, куда как разумнейшего люду сгинула.

– И вам говорят о милостях, но что это за милость?! – паренек в простонародном армяке, из-под которого выглядывала рубаха-вышиванка, ударил себя во впалую грудь и едва не слетел с бочки. – В чем она? В том, что вам позволено существовать? Работать от зари до заката, не видя солнца? Ваши дети…

– Ишь, поет, – сказал незнакомый полный господин охраннику, и тот от неожиданности подпрыгнул. – Тише, не мешай… вот голосистый, а главное ж, одаренный. Надо, надо что-то с этим делать, а то ведь получается, государству ущерб двойной. Сперва люди одаренные под чужую руку уходят, а после этой руке послушные империи вредят.

Охранник попятился, потому как больно неуместен был господин в своем костюмчике из светлого, в гусиную лапку сукна. Был он невысок, изрядно пухл и к тому же просто-таки лоснился довольством. Выглядывали из кармашка жилета часы, свисала цепочка, мелкими камушками усыпанная, а заодно уж запонки поблескивали, то ли серебряные, то ли даже платиновые. На голове господина сидел котелок, а изо рта выглядывала сигара, которую неизвестный курил неспешно, будто бы в упор не видел опасности.

– А ментальное воздействие, к вашему сведению, – продолжил он как ни в чем не бывало, столбик пепла о перильца обламывая, – даже столь слабое, оформленное полем, в отношении умов неокрепших имеет невероятную силу… Что, не все ныне явились?

– Не все, – сказал охранник, испытывая двойственные чувства. С одной стороны, долг и здравый смысл требовали немедля выставить этого чужака с подотчетной территории, желательно притом самому сюда не возвращаясь, а с другой – ноги будто приросли.

– Список после предоставишь, все же устойчивость к воздействию встречается не так уж часто. А здравомыслие и того реже. Давно сюда ходит?

– Почитай, месяца два… – врать господину тоже не выходило.

– И как часто?

– Когда два раза в неделю, когда три…

– И что вы?

– Докладывали…

– И?

– Гнать не велено, – вздохнул охранник, позволив в голосе проскользнуть неодобрению. Где ж это видано, чтобы хозяин рачительный не просто позволял этакому непотребству случиться, но и поддерживал его, будто нарочно…

– А что велено?

– Велено всех в воротах обыскивать, чтоб зерно и брагу не несли. Брагу-то… это же ж завсегда… по баклажке на брата, отродясь поведено. Пить. От нее и скот здоровее, и дети, – охранник шею вытянул. Толпа шумела, но как-то так… потише, что ли?

Или показалось?

А паренек вот покраснел с натуги. Или, может, солнце прижарило? Не, навроде оно еще не так и разошлось.

– И штрафовать стали всех, за любую малость… велено, чтоб порядки… бригадиры-то новые… своих поснимали почитай всех, кроме Ефиминюка.

– А он где?

– Не пришел ныне.

– Вот разумный человек… и пришлые?

– Только половина… люди на них сердитые.

– Значит, кровью хотят повязать, – толстяк покачал головой и велел: – Иди-ка ты, мил друг, позови сюда еще кого. Толпа – такое дело, контроль над ней взять непросто, а удержать и того сложнее. Тем более после постороннего воздействия. И все же попомните мои слова, подобное промедление чревато… менталистов следует вышибать сразу, а не играть в государственные тайны…

…Федька был пьян и зол. Он-то и трезвый не отличался тихим норовом, оттого и жена сбежала, детей прихватив, чем учинила Федьке немалое оскорбление. И ведь, потаскуха этакая, не к родителям сбегла – оттудова Федька ее б за волосья выволок, приходилось уже, а к кузнецу, который на соседней улице обретается. К нему Федька тоже ходил, требовал, да только ж Панасик – это не тесть однорукий, у него плечи шире воловьих и ручищи такие, что глядеть страшно. А не только глядеть пришлось. Кузнец Федьку сгреб за шиворот, поднял и тряханул этак легонько, а после присоветовал не казаться на глаза, если Федька, конечно, не желает, чтоб ему кости переломали.

Федька не желал.

И на потаскуху плюнул: все одно рано или поздно к нему прибежит, некуда ей от законного мужа деваться. Небось ни один батюшка разводу не даст, что б она там ни говорила, а во грехе жить…

Но злость осталась.

Она росла и росла, пока не вытеснила все прочие чувства. И главное, сделалась всеобъемлющей, туманящей разум, хотя, признаться, его никогда особо не было. И теперь, слушая горлопана, Федька только и думал, как он пойдет к кузнецу, да не один. Кликнет за собой людишек, уже потом, после того, как они завод на ножи возьмут, справедливость восстанавливая.

И кистенек.

И бабочку… небось против бабочки ни один кулак не сподмогнет. А после уже и в кузницу огненного петуха пустить можно, и шлюху в ней запереть, потому как большего она не заслуживает. Пускай отправляется прямиком в пекло, а Федька…