Книга без переплета - Инна Гарина Страница 57

Больше между ними не было сказано ни слова.

* * *

Баламут Доркин впился взглядом в лицо принцессы, когда они вернулись в дом, но не прочел на нем ничего. И терзался вплоть до той самой минуты, когда молодой король, крепко пожав ему руку, обняв Михаила Анатольевича и простясь с дамами глубоким придворным поклоном, шагнул наконец в неведомое пространство вслед за Босоногим колдуном и исчез, растворился навеки без следа. Тогда у королевского шута не то что гора свалилась с плеч — у него словно выросли крылья. Баламут ликовал. Он старался не выказывать явно своей радости, но его так и распирало желание выкинуть что-нибудь эдакое… но что можно было сделать в таких условиях, да еще перед лицом страдания возлюбленной принцессы, он не знал. Поэтому предложил Овечкину напиться вдрызг, благо вина в погребах Хораса оставалось еще немало.

Однако Михаил Анатольевич отказался. Он был искренне огорчен за Маэлиналь, ибо до последней минуты надеялся, что все как-нибудь да уладится, что тот же Босоногий колдун со всею своею мудростью отыщет способ преодолеть затруднения, связанные с политическими видами даморского принца на ее руку, и Маколей сможет жениться на ней, не нанеся никакого ущерба Данелойну. Но реальный исход дела казался ему ужасно несправедливым, и ликование Баламута, которое тому не удавалось скрыть до конца, было как-то даже неприятно Михаилу Анатольевичу. Он хотел бы утешить принцессу, но как? Маэлиналь немедленно удалилась в свои покои под предлогом головной боли и отослала Фирузу. Неизвестно, плакала ли она, запершись у себя, или же стоически переносила свое горе… Зато Фируза расплакалась откровенно, и Михаилу Анатольевичу пришлось утешать ее вместо принцессы.

Де Вайле так и сидела у камина и безучастно смотрела в огонь, словно презирая все людские страсти и горести. Баламуту ничего другого не оставалось, как напиться в одиночку, чем он было и занялся. И тут вещая птица неожиданно предложила ему свою компанию.

— Пей, друг Баламут, не бойся, — важно сказал чатури, увидев, с какой опаской тот нюхает налитое в серебряный кубок вино из запасов демона. — Это не иллюзия и не подделка, это натуральный и прекрасный дар виноградников Грузии. Хорас, даром что не мог чувствовать вкуса, играл только с дорогими игрушками. Пей и налей и мне… я не прикасался к вину вот уже двести лет!

— Не свалишься? — поинтересовался Доркин.

— Свалюсь. Ну и что?

И Баламут энергично взялся за дело.

— Только ты и способен разделить мою радость сегодня, прочувствованно сказал он, ставя еще один кубок перед чатури. — Так повеселимся же от души! Надеюсь, скоро я смогу угостить тебя во дворце моего короля — ты еще увидишь, как гуляют айры! Ах, дом родной…

Чатури вынул клюв из кубка, запрокинул головку, глотая вино, а затем громко вздохнул.

— Да, дом… двести лет я не был дома. Обещай мне, Баламут… я, конечно, последую за тобою всюду, ибо хоть ты и человек, а не собрат мой чатури, но именно ты дал мне впервые ощутить сладость дружеских уз, чего мне не доводилось знать прежде… так вот, обещай мне, что когда-нибудь мы с тобою позаимствуем у короля айров один из этих ваших Разрушителей Стен и навестим мой край, мою прекрасную родину!..

— Обещаю, — торжественно сказал Доркин. — Однако, по-моему, ты слишком быстро набираешься. Так не годится.

— Не годится, — согласился чатури. — Но так и есть. Через это я и погиб в свое время.

— Как это?

Чатури попытался зловеще заскрежетать клювом, но получилось лишь слабое щелканье.

— Хорас, этот негодяй… я ведь не рассказывал, как ему удалось меня поймать?

— Нет.

Баламут навострил уши.

— Так и удалось. И я ведь знал, знал этот старый, испытанный способ так испокон веков ловят и райских птиц, и жар-птиц… и все же я спустился с дерева, не в силах устоять перед соблазном попробовать отборной яровой пшеницы, вымоченной в вине. Думал успею удрать, прежде чем затянется сеть. Не успел.

— Бедняжка, — сказал Баламут, пораженный этим откровением. — Но хоть попробовал?

— Попробовал… С тех пор дал клятву не прикасаться к вину. Но сегодня такой день — удивительный день, скажу я тебе, Баламут! Я чувствую, сегодня боги будут говорить со мною. Они откроют мне какие-то тайны… и тайны эти суть велики…

— Тогда не пей больше, — забеспокоился Доркин. — А то еще не поймешь ничего или перепутаешь!

— Ни за что. Я слишком рад за тебя и твою… ик!.. принцессу. Пусть боги говорят — я готов!

Он действительно был готов. Баламут только досадливо щелкнул языком, когда буквально сразу после этих слов чатури опрокинулся на спинку, раскинул как попало свои великолепные крылья и захрапел прямо на столе, устремив к потолку разинутый клюв.

Впрочем, Баламуту и самому много не понадобилось. Очень скоро он почувствовал, что глаза начали слипаться, а пол утратил свою устойчивость. Кое-как совладав с непослушными ногами, он перенес чатури со стола на свою кровать, а сам отправился спать туда, где спал все время после изгнания Хораса — под дверь к принцессе Май. Там в уголочке у него было припасено два одеяла, одно из которых он стелил на пол, а другим укрывался, и так же он поступил и сейчас, хотя принцессу вроде бы не от кого было охранять. Особенно теперь, когда и царственного соперника не стало. И едва успев приклонить голову, Доркин заснул крепчайшим и сладчайшим сном, не предчувствуя более никаких бед, наконец-то счастливый…

По времени и впрямь была уже «ночь», так что ничего удивительного не было в том, что его сморил столь глубокий сон. Сон одного за другим сковал и остальных обитателей крепости Хораса. Поэтому никто не увидел, как вечно хмурое небо за окнами вдруг потемнело, словно на эту землю пала настоящая ночь. Мрак окутал безжизненные деревья в лесу, мрак укрыл четырехбашенное здание из красного кирпича, мрак расползся по его внутренним покоям, коридорам и лестницам. Мрак придавил собою огонь в каминах, оставив лишь слабо тлеющие угли с перебегающими по ним искорками. Непроницаемый мрак воцарился всюду, нежданный, зловещий, и никто не знал об этом, ибо сон сморил всех.

Только чатури метался на кровати Доркина и что-то тревожно бормотал, словно силясь проснуться, но оковы сна были неодолимы. Самого же Баламута до поры до времени не тревожило ничто. Он спал и снился самому себе малышом, беспечным и свободным от всех и всяческих тревог, сидел на коленях у своего отца — королевского шута, а тот смешил его, и Доркин улыбался во сне.

Сновидение переменилось внезапно. Только что он смотрел в веселое лицо отца, как вдруг очутился в весьма неприятном месте — глухой и темной пещере, из которой не было выхода, почему-то он знал это. Низкие своды ее и неровные каменные стены освещались единственным факелом, небрежно воткнутым в какую-то подставку, и света этого едва хватало, чтобы разглядеть выстроившиеся рядами вдоль стен темные смутные силуэты. Люди то были или всего лишь тени — трудно было сказать. Баламут не то стоял, не то висел в воздухе где-то под потолком, не ощущая своего тела и не зная, человек ли он сам или тоже всего лишь тень.