Горячие ветры Севера. Книга 1. Рассветный шквал - Владислав Русанов Страница 57

Почему-то именно лекции, не связанные с магическими закавыками, запомнились мне больше всего. И теперь я мог бы доходчиво объяснить любому, проявившему любопытство, что холмы, в которых мы рылись на Красной Лошади, сложены сверху совсем не той породой, что несет в себе драгоценные камушки. Холмы — это самый обычный известняк. Из него на моей родине рубят камни для строительства домов. Дробят его и получившийся щебень используют как подушку на прославившихся широко за пределами Приозерной империи дорогах. Известняк послабее будет, чем гранит либо базальт, но все-таки крепче, чем сланец, не говоря уже о глине. Но самое главное свойство известняка — он может размываться водой. Конечно, любой камень не выдержит, если изо дня в день на протяжении нескольких сот, а то и тысяч лет лить на него воду. Но известняк размоется раньше того же гранита. Так вот, известняк лежал тут много лет назад, ровный как скатерка, пока из глубины земных недр не рванулась к воздуху и солнечному сиянию другая порода. Та, которая приносит кому-то успех и богатство, а кому-то разочарование и гибель. Как нужно разогреть камень, чтобы он потек? Мой разум воспринимать такое отказывался, рисуя картины третьего круга Преисподней — огненного, где вечно жарятся грешники, не прошедшие Поле Истины. Севернее холмов расплавленный камень прорвался и вспучился Облачным кряжем, чьи вершины и пики поражают воображение всякого, увидевшего их впервые. А у нас не сдюжил. Только повздувал грибами известняковые пласты, взбугрив некогда ровную землю. А когда остывали жидкие камни — зародились в них смарагды и топазы, бериллы и турмалины, горный хрусталь и гранаты.

Но известняк хоть камень плохонький, а все же камень. Гнуться, как листовая медь под ударами молотка чеканщика, он не захотел или не смог и пошел трещинами. Где мелкие и неглубокие, где широкие и протяженные, они пронизали все тело холмов. В трещины пошла вода. От частых ливней осенью — близкие горы придерживают набегающие с юга тучи, и они изливаются на наши головы с середины яблочника почти до конца златолиста, до морозов. Весной — талая, от обильных снегов, которыми заметает нашу негостеприимную землю в зимние месяцы — листопад, порошник, сечень, лютый. Вода бежала, размывала и расширяла трещины в известняке. Они сливались, образуя желоба и каналы. Тоненькие водяные ручейки собирались в полноводные ручьи, а потом и в реки. Нам повезло, что лето выдалось сухое и жаркое. Безводное. Иначе брести нам по колено, а то и по пояс в ледяной воде. Кто бы подумал! Шагая под землей, я радовался тому, что за весь жнивец не сорвалось ни единой дождинки с неба. Мысли о засухе, о неурожае и грядущем голоде куда-то спрятались.

Первое, что мы сделали, наткнувшись на весело журчащий в темноте ручеек, — дружно упали на колени и пили взахлеб ломящую зубы воду. И гордые перворожденные, и грязные салэх.

Напились вволю и наполнили водой кожаный мех, оказавшийся среди припасов бережливого Желвака.

Вот тут пора добавить о второй выгоде от встречи нашего бывшего головы. Скопидом он оказался ужасный. Я так и не понял, накопил Желвак все это добро, будучи нашим начальником, или натаскал, уже лишившись прибыльной должности, подбирая все, что плохо лежит? Скорее всего, и то и другое. Рядом с добротными вещами хранилось в его тайнике и множество бросового хлама. Здесь соседствовали добротные кожаные плащи, какие носят осенью арданы, и обкусанные ложки, отличные сапоги — сам король надеть бы не погнушался — и треснутые горшки. И все это Желвак хотел утащить с собой. Пришлось убеждать его взять только самое новое и полезное, причем плащи, а их нашлось штук восемь, раздать всем — летняя жара под землю не проникала. Кроме плащей я настоял на емкости для воды, в остальном дав новому спутнику полную волю. Он и постарался. Набил огромный тюк, вызвав улыбку даже у невозмутимого Этлена. Теперь мы были одеты и для блужданий в подземном мире, и на случай выхода на поверхность. Как ни крути, а лето уступало свои права более холодному времени года.

На этом преимущества Желвакова общества закончились и начались недостатки. Попутчиком он оказался не из самых лучших. В начале пути всю дорогу нудил о том, как он любит перворожденных, в каких замечательных дружеских отношениях был с Лох Белахом и прочими сборщиками подати. Этими рассказами он, прежде всего, измучил самих сидов, чем добился эффекта прямо противоположного желаемому. На мой взгляд, он в живых остался только потому, что Мак Кехта во время боя потеряла где-то свой корд.

К концу третьего дня, счет которым вел, сверяясь с каким-то внутренним чутьем, Этлен, Желвак успокоился, решив, очевидно, что никто его в смерти Лох Белаха не винит, и начал ныть, какой, дескать, у него тяжелый мешок. Тут уж взбеленился я. Взял его за шкирку драной, латаной рубахи и объяснил доходчиво, куда этот мешок он может себе засунуть, как будто кто-то заставлял его это добро с собой волочить.

Вняв моим «уговорам», Желвак произвел решительную чистку мешка, оставив только самое дорогое и любимое.

Я радовался, тешась пустой надеждой, что нытья отныне не будет. Как бы не так! Теперь он решил играть роль постоянно обделяемого харчами. Это верно. Пищу мы берегли, поскольку не знали, на сколько суток придется растянуть припасы из моего мешка. Перворожденные вообще клевали, как зензиверы, — по малой крошке. Должно быть, не могли смириться с уязвляющей их гордость мыслью, что кормятся от щедрот жалкого человечишки.

А вот Желвак хотел есть всегда и помногу. Тут уж на него окороту найти мы не сумели. Ну, не морду же бить скудоумному? А слов он упорно не воспринимал. Тянул свое, как избалованный ребенок. В конце концов я начал даже находить в его постоянных жалобах какое-то пусть безрадостное, но развлечение. Мы с Гелкой даже затеяли нечто вроде игры — угадать, какое еще «неоспоримое» доказательство необходимости увеличить порцию он придумает.

Так мы и шли. Этлен командовал, когда приходила пора сделать привал. Каким образом он определял, где день, где ночь? Наверное, нужно прожить больше тысячи лет, чтоб развить в себе такое ощущение времени. И направления. Ведь после того, как Желвак признался, что дальше он не отваживался забираться, поиском дороги занимался тоже телохранитель Мак Кехты.

Пещера — есть полость в земле нерукотворная, учили нас в Школе. А следовательно, разобраться, куда идти, в ней очень и очень тяжело. Бесчисленные отнорки, повороты, перекрестки, когда ходы раздваивались, а через пару сотен шагов опять сходились. К стыду своему, вынужден сознаться — восемь лет работы под землей нисколечко не подготовили меня к подобному испытанию. А как перворожденный, представитель расы, не сильно жаловавшей подземелья, умудрялся не отклоняться от основного, «главного», тоннеля? Благодаря его чутью не единожды избегали мы обидного попадания в тупики лабиринтов и изматывающего блуждания по кругу в кольцевых промоинах.

Этлен шагал впереди, сжимая в левой руке факел. Правая всегда наготове. Уж я-то знал: случись что — клинок сам порхнет сиду в ладонь.

Мак Кехта, безучастная и какая-то неживая, шла за ним. Это было правильно — так спокойнее обоим. Следом за ней тащился без умолку бормочущий себе под нос Желвак. После него — Гелка, а потом и я.