Чаша судеб - Елизавета Дворецкая Страница 57

– Князь Держимир отпустил меня, – сказал Светловой, и люди решили, что его сдержанность объясняется стыдом. – Он отпустил меня через несколько дней, я ехал вслед за вами. Он обещал отпустить и других речевинов, только потом.

– Видят боги, как я рад снова видеть тебя, сын, – негромко сказал Велемог. Невидимая рука держала его за горло: он хотел радоваться, хотел быть счастливым, видя сына живым, на что почти не надеялся, но почему-то вид Светловоя настораживал. Князь не мог отделаться от впечатления, что перед ним призрак. – Твоя мать… И я… и все наше племя молило богов… Видишь, даже твоя невеста! – Велемог поспешно обернулся к Дароване и указал на нее Светловою, как будто искал у нее помощи. – Она не покинула нас, она ждала тебя, чтобы… Чтобы теперь, когда ты вернулся, вы могли исполнить давний обет… Боги желали…

Светловой повернулся к Дароване, и она поднялась на ноги. Спокойное лицо княжича внушало ей почти ужас. Не сомневаясь, что его сглазили, она боялась даже подать ему руку. Но как можно перед людьми отступиться от данного слова?

– Сын мой! – вдруг вскрикнул голос позади него.

Княгиня Жизнеслава стояла на пороге, пряди светлых волос выбились из-под кое-как накинутого на голову платка, на бледном лице глаза казались огромными и не видели никого, кроме Светловоя.

– Я знала! Я всегда знала! – еле слышно, как будто у нее больше не было сил, пробормотала она и бросилась к сыну, словно боялась опоздать, словно какой-то вихрь грозил унести его в дальние края, на сей раз безвозвратно.

Светловой обнял мать, прижал к груди, улыбнулся. Лицо его оттаяло, у Дарованы полегчало на сердце. Люди в гриднице перевели дух.

– Должно быть, натерпелся, бедный, в полоне-то! – стало раздаваться по сторонам неясное бормотание. – Да и по дороге… И не диво, что устал! Тут не до веселья…

Князь Велемог провел тыльной стороной ладони по щеке. Лицо его странно кривилось, и Дарована с изумлением поняла, что он плачет, что это слезы текут по глубоким, совсем старческим морщинам возле носа, а виски его белы от седины. Сердце Дарованы перевернулось от этого зрелища. Так не должно быть! Морена глядит в глаза племени, если князь не может удержать слез.

– Теперь боги с нами! – проговорил Велемог, и его голос тоже выдавал попытку побороть слезы. – Теперь мы будем… И свадьбу сыграем, да?

Светловой кивнул, поверх головы матери глядя на отца.

– Когда, скажи? – спросил Велемог, и никогда еще сын не слышал, чтобы у отца голос звучал так нетвердо, даже робко.

Всю жизнь, сколько он себя помнил, отец приказывал. Теперь он просил. Только новая жизнь способна побороть смерть, и главным его стремлением теперь было скорее закрепить свой едва уцелевший род в жизни.

– После Купалы, – спокойно ответил Светловой. – Как Купала пройдет, так можно и свадьбу. Или жив не буду…

Князь Велемог предпочел понять последние слова как крепкую клятву. После всего пережитого, отчаянно цепляясь за надежду на радость, он не хотел допустить даже мысли о новых несчастьях.

Дарована упорно смотрела на Светловоя и наконец встретила его взгляд. Не такие глаза она хотела бы видеть у своего будущего мужа. Но и отказаться у нее не поворачивался язык. Невозможно было нанести такой удар князю и княгине, всему племени, которое только теперь может воспрянуть духом и поверить, что на обломках прежнего боги позволят построить будущее счастье. Не таким уж легким будет это дело, но, быть может, сама Макошь предназначила для него свою питомицу? Дарована не ощущала ни малейшей любви к Светловою, но верила, что сил у нее хватит на многое.

* * *

До рассвета оставалось совсем недолго, розовые блики играли в небе и отражались в воде Сварожца. Какая короткая ночь – значит, и в самом деле весна. Светловой сидел на холодном ковре прошлогодней травы, сквозь который пробивались зеленые острые стрелки новой, и на ветках берез над его головой уже развернулись маленькие, нежные листочки. До полного расцвета им еще неблизко, но они – словно дети, что высунулись из дверей и окошек дома встретить отца – Ярилу. «Мы здесь, и весна снова здесь!» – неслышно шепчут они. И снова все впереди – и долгие световые дни, и тепло, и цветы, и ягоды, и веселые праздники Ярилы, Купалы, Рожаниц… Но где взять то чувство бодрой радости, наполнявшее грудь в прежние годы? Весна земли приходит каждый год, и никому не под силу ее остановить; человеческая же весна минует, и никому не под силу ее вернуть…

Но вот в это Светловой не хотел верить. В прохладном сумраке березняка ему мерещилась легкая девичья фигура, сотканная из радужных лучей. Только бы дозваться ее, только бы дождаться! И тогда один ее взгляд сделает его счастливым, как прежде, и теперь уже навсегда…

Осторожно развернув вышитую пелену, он расстелил ее на влажной траве и поставил маленькую глиняную чашу в самую середину. Теперь на ее горле тлел густым красным огнем знак месяца травеня, а следом пойдут два больших солнечных креста – месяц кресень. Но кресеня не надо ждать. Леля пришла в земной мир давным-давно, еще в Медвежий велик-день. Она еще холодна, но теплеет и веселеет с каждым днем. Ярилин день будет наивысшим ее расцветом, но Светловой не мог больше терпеть разлуку.

Он выполнил все условия, открытые ему разноликой Велой. Он забыл обо всем и обо всех, кроме своей мечты, он стал как весна, он принес волшебную чашу на то место, где встречал Лелю. Слов не находилось: песни и заклятья казались слабыми и бледными перед ее пьянящей прелестью. Он наклонился над чашей, глядя в ее темную пустоту, как в священный источник, из которого выйдет его мечта, и шепнул туда:

– Приди ко мне…

Глина под его рукой потеплела, и он продолжал, вспоминая все самое лучшее, что было:

– Приди ко мне со радостию, душа моя ясная, со великою со милостию… Ты мне краснее светла солнышка, милее вешнего дня… Крепче горючего камня…

Легкое свежее дуновение коснулось его лба, и Светловой поднял глаза. Она стояла перед ним – стройная девушка с длинными, почти до земли, золотистыми волосами, в которых запутались отблески зари и радуги. Ее лицо казалось бледным, румянец едва-едва розовел на нежной коже, но голубые глаза смотрели на Светловоя приветливо, губы улыбались. Это была она, столь часто виденная им во сне и в мечтах, – наконец-то наяву.

– Здравствуй, свет мой ясный! – нежно сказала Леля и протянула к Светловою руки. Длинные широкие рукава, как лебединые крылья, рассыпали вокруг разноцветные искры росы: огненно-красные, густо-зеленые, ослепительно белые.

Светловой, не помня себя и не чуя земли под ногами, шагнул к ней, взял ее руки, нежные и прохладные, потом обнял ее, не веря себе. Он слишком долго ждал и мечтал, он истомил в тоске свою душу и заранее сжег свою радость. И теперь, когда его весна пришла, он смотрел на нее и не верил, хотел радоваться – и не мог.

– Почему твой взор затуманился? – с ласковым участием расспрашивала Леля, глядя ему в глаза, и он не видел ничего, кроме ее глаз. Она была такой же, как в их первую встречу, – приветливая, но прохладная, не впитавшая еще солнечного тепла. – Или ты разлюбил меня?