Вдова Его Величества - Екатерина Лесина Страница 56

А вот Кевин проявил благоразумие и убрался. Дверью, правда, хлопнул напоследок и так, что весь дом содрогнулся. Катарина закрыла глаза и позволила себя догнать.

Схватить за руку.

Развернуть.

— Катарина, ты не можешь так поступить с мальчиком!

— Почему? — главное, говорить спокойно, отстраненно даже.

Этому ей пришлось учиться в первую очередь — холодной отстраненности, за которой удобно прятать и обиды, и негодование, и прочие, недостойные королевы эмоции.

Вот так.

Легкая улыбка, ничего не означающая, кроме готовности слушать собеседника. До определенного момента. Взгляд рассеянный. И руку высвободить из цепких пальцев.

— Потому… потому… что это… просто нелепо.

— Почему нелепо?

Наклон головы.

Сквозь жемчужную пудру проступают пятна. И сама тетушка смотрится нездоровой. Ее глаза красны, а веки припухли, будто совсем недавно женщина эта плакала. Шея слегка обвисла, наметился зоб, украшенный сетью морщин. И ни пудра, ни масла, ни золото не способны скрыть его.

— Потому что всем свойственно ошибаться, — тетушка, кажется, успокоилась. Решила, что сумеет уговорить Катарину?

Пожалуй, ту, юную и наивную, верящую, что люди в массе своей весьма себе добрые создания, у которых просто жизнь не задалась, она и сумела бы.

— Я понимаю, что Кевин нахамил, но это от волнения.

— Он был пьян.

— С мужчинами случается, — тетушка отмахнулась от этого, как от сущей мелочи. — Мужчины, если ты понимаешь, о чем я, те еще дети, которые нуждаются в ежедневной заботе и наставлении.

— Он приставал ко мне, — Катарине было просто любопытно, сколь далеко способна зайти эта женщина в своих оправданиях. — С весьма однозначными намерениями…

— Мальчик просто подумал, что его ухаживания…

— Это меньше всего походило на ухаживания.

А в спальне, в старой вазе стояла роза.

Белая.

Раскрывшаяся и застывшая украденным мгновением. Она источала тонкий аромат и притворялась совершенством. И главное, что не пыталась хватать Катарину за руки.

— Понимаю, что ты обиделась, но ведь можно и простить.

Наверное.

В прошлой жизни Катарине часто приходилось прощать. Или делать вид, что она не слышит. Или притворяться, что ей совсем безразличен вот тот шепоток за спиной, откровенные намеки на ее бездетность, беспомощность, неспособность воспользоваться положением.

Хватит.

— Зачем?

— Что? — тетушка хлопнула ресницами.

— Зачем мне его прощать? Ваш сын мне неприятен. И как человек, и как мужчина. Если вы рассчитывали, что, узнав его получше, я проникнусь симпатией, — и тон в разговорах подобных следует держать ровным, благожелательным, — то зря. Я не желаю видеть его в своем доме.

Тетушка вскинула руки к лицу.

И опустила. Задрала подбородок так, что на шее стали видны мелкие складочки. И произнесла.

— Что ты себе позволяешь?

— Ничего, чего не могла бы позволить хозяйка. А потому прошу вас хорошенько подумать, решить, так ли велико ваше желание помочь, чтобы и дальше оставаться в моем доме. Возможно, вам захочется присоединиться к сыну. Или вообще проведать своего мужа.

— Ты… — тетушка откровенно побледнела. — Ты не посмеешь.

— Что именно? — и улыбка.

Улыбка располагает людей. А потому стоит улыбаться, даже когда говоришь неприятные вещи. Особенно, когда говоришь неприятные вещи.

Отец вот улыбался всегда.

На свадьбе.

Напутствуя вечером. Позже, когда руки резали, втирая в них особый порошок, и даже тогда, в Королевской башне, зачитывая обвинение.

— Ты пожалеешь, — тетушка Лу быстро взяла себя в руки. — Возможно, там, в колониях, тебе было позволено многое, но здесь другой мир. И ошибка может стоить дорого. Будь осторожна, Катарина.

— Буду, — пообещала она.

А вечером она, переодевшись в тонкую сорочку — не шелк, он до сих пор вызывал неприятные воспоминания, но обыкновенный батист — Катарина забралась на подоконник. Она просто сидела, разглядывая розу, и думая… обо всем и сразу.

О том, что было.

Та жизнь вдруг стала казаться какой-то ненастоящей, будто все происходило не с ней, не с Катариной. Она закрыла глаза, прислонилась спиной к камню и пропустила момент, когда стала вдруг не одна.

— Замерзнешь, — произнес кто-то весьма ворчливо, а когда Катарина дернулась, ее удержали. — Или свалишься.

Кайден подтянулся и забрался на подоконник, сел, свесив ноги над пустотой, и протянул Катарине еще одну розу.

Красную.

— Мне кажется… — Катарина розу приняла, потому как та выглядела удивительно хрупкой. Темные, почти черные лепестки, от прикосновения дрогнули и разошлись, обнажив более светлую сердцевину. — Это не совсем прилично.

— Что именно? — Кайден поерзал, устраиваясь поудобней, и вытащил из-за пазухи сверток, который положил между собой и Катариной.

— Заявляться вот так…

И странно, что защита его пропустила. И надо бы позвать кого, хотя бы ту же Джио, которая должна быть рядом, но как всегда исчезла, предоставив Катарине право решать самой. И за это право Катарина была одновременно и зла, и благодарна.

Она… она никогда и ничего не решала сама.

А Кайден меж тем сверток развернул.

— Извини, сегодня с твоим трупом без ужина остался, — сказал он вполне светским тоном, будто бы и не сидели они вдвоем на подоконнике, будто и не простиралась под ногами темное море плюща, будто солнце не догорало, расцвечивая небо алым и желтым, и самую малость — розовым.

Стыдливым.

— Я тоже, — сказала Катарина, решив, что если он начнет приставать, то она Джио позовет. А если не начнет… они ведь не делают ничего дурного.

Сидят вот.

Беседуют.

— Почему?

— Аппетит испортили.

Ужин подали в комнату, но аппетит и вправду исчез, а с ним и желание делать что-либо сменившись столь знакомой уже апатией.

— Кто? — Кайден поправил полупрозрачные ломтики копченой рыбы, которые пахли так одуряюще, что перешибали аромат обеих роз.

— Да… не важно.

— Хочешь, я его убью?

— Его?

— Могу и ее, но женщин все же предпочитаю не трогать.

Под рыбой виднелось масло, а ниже — крупные куски свежего хлеба. И Кайден раскладывал веточки петрушки нехитрым украшением. Он протянул бутерброд, и Катарина приняла, осторожно.