Долгий путь на Бимини - Карина Шаинян Страница 56

Герберт взялся за голову и болезненно замычал. Надо было что-то предпринять. В поисках подсказки он оглядел кабинет. Внимание привлек заваленный документами и рукописями стол. Что же, подумал Герберт, по крайней мере, можно попытаться узнать, насколько серьезен был вчера Клаус. Давно зная аптекаря, Герберт догадывался: если у того засела в голове какая-нибудь идея, то, пожалуй, с него станется упираться до последнего. Если Клаус решил, что у Элли «болезненная склонность к бродяжничеству» – он будет пытаться держать ее взаперти, не обращая внимания ни на какие разумные доводы. Но залезть скальпелем в мозги родной дочери? Герберт, посмеиваясь, покачал головой. Клаус, конечно, упрям, но и фантазер изрядный. Игуана, надо же!

Стыдясь, Герберт неуверенно поворошил бумаги, пробежал глазами несколько листков и схватился за голову, обмирая от ужаса и отвращения. Уже не стесняясь и не заботясь о порядке, он бросился перебирать бумаги, то внимательно вчитываясь, то судорожно отшвыривая листы и хватая новые. Герберта тошнило. Стены кабинета медленно вращались, неуклонно кренясь на голову. От аптечных запахов слезились глаза, воздух был тяжелым и пыльным, как на забитом хламом чердаке, а по ногам тянуло ледяной сыростью. В складках тяжелых штор чудились очертания очень худого человека в черных одеждах, в цилиндре и с бледным лицом скелета: доктор Анхельо вышел из могилы, чтоб прийти на помощь коллеге.

В невообразимой дали взвизгнул поезд, окно едва заметно задребезжало, потревоженное проходящим через Клоксвилль товарняком, и наваждение рассеялось.

– Так. Мне срочно надо проветриться, – сказал Герберт в пустоту.

В ответ на подоконнике раздался громкий шорох. Герберт, придушенно пискнув, взвился над креслом. Зелень в террариуме снова зашелестела, закачались листья. На песчаный пятачок выползла игуана и принялась обнюхивать пустые блюдца. Вид у нее был оскорбленный.

– Тоже хочешь прогуляться? – спросил Герберт. Повинуясь импульсу, он приоткрыл крышку террариума. От влажного тепла на лице тут же осели мелкие капельки. Игуана молчала, глядя снизу вверх, и Герберту показалось, что выражение ее морды стало чуть менее надменным. – Бедная, бедная! Клаус норовит вспороть тебе брюхо… Давай сбежим, а? – Ящерица моргнула. – Погуляем по холму, подышим свежим воздухом, – бодро продолжал Герберт, вытаскивая игуану из ящика, – там ничего нет, кроме свежего воздуха, вот увидишь, отличная прогулка!

Он смутно понимал, что неожиданное желание прогуляться как-то связано с бумагами Клауса, но размышлять об этом не хотел.

Ящерица оказалась на редкость увесистой, и Герберт взмок, пока поднимался на холм. На просторе, под солнцем и тихим ветерком, он немного пришел в себя и уже не мог взять в толк, зачем вообще потащил с собой игуану. Зачем лезть к развалинам тюрьмы, он тоже не понимал, но, в конце концов, какая разница, где приходить в себя? Здесь тихо, безлюдно, а воздух свеж, чист и пахнет травами. Этого достаточно.

Вывеска, обещавшая пиво из холодильника, заставила его остановиться. Вообще-то Герберт никогда не пил по утрам, но сегодняшний день с самого начала пошел наперекосяк. Эксцентричный старый негр, подкрашивавший чудовищно аляповатую роспись на стене дома, с готовностью притащил ему пару бутылок светлого. Неловко изогнувшись и пытаясь прижать безвольно обвисшую игуану локтем, Герберт полез за кошельком.

– Вы всегда гуляете по развалинам с ящерицами? – спросил старик, с интересом наблюдая за мучениями Герберта.

– Нет, – сокрушенно ответил тот. – Так уж сегодня вышло.

Он наконец-то выудил кошелек из кармана и теперь пытался раскрыть его одной рукой. Старик по-прежнему следил за ним круглыми и блестящими, как у мопса, глазами, в которых не было и тени улыбки. Вдруг Герберта осенило.

– А вы не могли бы подержать ее у себя пару часов? Она тихая, – жалобно добавил Герберт и расцвел в улыбке, увидев, что старик закивал.

Игуану посадили в куриную клетку и унесли на задний двор. Освобожденный Герберт, расплатившись за пиво и добавив за возню с ящерицей, бодро зашагал к развалинам тюрьмы.

Добравшись до вершины, где остатки крепостной стены торчали, как гнилые зубы из стариковской челюсти, Герберт высмотрел кусок кладки понадежнее, забрался на теплые камни и открыл пиво. Отсюда, сверху, Пороховой Холм походил на гигантское птичье яйцо, чудом уцелевшее в пальцах великана. На склонах виднелись грубые вмятины – видимо, грунт там когда-то провалился, но с тех пор ямы занесло землей, смытой с вершины осенними дождями, провалы поросли полынью и кустами шиповника. Теперь только сверху можно было увидеть тенистые впадины, от которых разбегались трещины – трава вдоль разломов росла яркая и густая, и каждый провал казался намалеванным ребенком зеленым солнышком.

Герберт открыл вторую бутылку и принялся пить мелкими глотками, бездумно рассматривая мозаику клоксвилльских крыш. На душе было пусто и светло. Он понимал, что все сделал правильно, хотя и не знал, что именно, – и не хотел знать. Главное сделано. Герберт сам себе казался неважным и едва ли реальным. Ночные кошмары закукливались, втягивались сами в себя, оборачивались толстым одеялом; казалось, голова заполняется легкой белой ватой. Какой-то частью себя Герберт сознавал, что его лицо делается вялым и сонным, и понимал, что это может быть опасным, но ему было уютно в этой оболочке, и солнце пригревало так хорошо…

– Вот он, – послышался за спиной горячий, напряженный шепот. – Точно, он!

Герберт хотел было оглянуться, чтобы посмотреть, кто еще бродит по развалинам, вызывая такой ажиотаж, но ему стало лень. Вместо этого он поднял голову, подставляя нос щекотным солнечным лучам, и довольно зажмурился. Рядом прошуршали быстрые шаги, на лицо упала тень.

– Точно он, – сказал неприятно знакомый голос.

Тень резко дернулась, и не успел Герберт открыть глаза, как под его черепом разорвалась багровая бомба.