Без поводыря - Андрей Дай Страница 55

Николай Первый был кем угодно – тираном, создавшим монстра – Третье отделение ЕИВ канцелярии, – и душегубом, человеком, расстрелявшим картечью из пушек декабрьское недоразумение, а декабристов распихавшим по окраинам. Государем, пригревшим у себя «на груди» этакую скользкую гадину, каким был канцлер Нессельроде. Слепцом, не понимающим, что времена изменились и в Европе больше нет места для каких-то там «священных союзов», и что Российская Империя давно уже не может выступать в роли всеевропейского жандарма. Правителем России наконец который впервые за сотни лет проиграл даже не битву – войну. И тем не менее – глупцом Николай не был. Видел – в чьи именно руки передает отечество. Знал, какими словами можно будет повлиять на этого излишне мягкого и романтичного увальня – будущего царя Освободителя. И именно их, эти волшебные слова, говорили княгиня Елена Павловна и князь Константин, уговаривая Александра подписать Манифест. Это нужно подданным! Этого требует Родина!

И на волне возвышенных чувств пролетели, успешно минуя чинимые ретроградами препоны, и Великая Крестьянская реформа, и Судебная, и Земская. Реформировалась армия. Гигантские суммы тратились на современное вооружение и строительство железных дорог. И вдруг – покушение!

Если бы Каракозов заявил тогда, у ворот Летнего сада, что он поляк и мстит за повешенных где-нибудь под Лодзем родственников, думается мне, он не пережил бы ближайшей же ночи. Удавили бы прямо в каземате Петропавловской крепости, куда доморощенного киллера поместили. Потому как это самая выгодная для либеральной партии версия!

Но – нет! Саратовский дворянин признался, что он русский! И этим сохранил себе жизнь. Во всяком случае – до приговора трибунала. Но представляю, как воет от восторга консервативная оппозиция в столице! Вот к чему привели эти преобразования! Вот как их приняли подданные! Гляди, государь, как отвечает на твои манифесты Родина!

И тут, как, едрешкин корень, черт из табакерки, опять выпрыгивает этот чокнутый сибирский затворник – бывший томский губернатор Лерхе! И оказывается, что покушение – не просто так, не этакая своеобразная рефлексия оскорбленного чуждыми преобразованиями народа, а часть обширнейшего польского заговора! Что выстрел в царя должен послужить сигналом к новому восстанию непокорного народа!

Вновь все переворачивается с ног на голову. Мезенцев, организовавший скрытую охрану беспечно прогуливающегося государя и тем спасший ему жизнь, мгновенно становится центральной фигурой новой интриги. Теперь от позиции шефа жандармов зависит – быть или не быть новым изменениям в стране. Молодой Николай это прекрасно понимал и пытался хоть как-то подготовиться к любому из двух возможных сценариев развития сюжета. Прими Николай Владимирович сторону ретроградов – либералы будут вынуждены тащить нас с Афанасьевым и до сих пор сидящим в Тюремном замке Томска Серно-Соловьевичем в Петербург свидетелями на суд. И тогда станет принципиально важно – что и какими словами станем мы там говорить.

Только, как мне кажется, Николай зря волновался. Мезенцев не зря занимает свой пост и вполне способен разглядеть посылаемые Небом сигналы: Александр не вечен, после него к власти придет Николай! А значит, нет никакой опасности, что начальник политической полиции страны посмеет пойти против проводимой цесаревичем и великим князем Константином политики.

Вот таким вот образом жизнь продолжала тыкать меня лицом в… лужу невежественности. Смешно теперь вспоминать, каким крутым интриганом я себя считал пару лет назад, только осознав себя в новом молодом теле. Как говорится – век живи, век учись. Но тогда, в середине весны 1866 года, я наивно полагал, что это несколько не мой уровень. Что все эти оттенки и нюансы меня никак не касаются и не коснутся. Признаюсь, куда больше меня волновал пропавший слуга, сумевший вытащить документы из запертых на ключ ящиков стола.

Не то чтобы я только на этом, как говаривали мои племянницы, зациклился. Нет, конечно. Во всяком случае, у окна не стоял и к шагам в прихожей не прислушивался. С тех пор как доктор Маткевич скрепя сердце разрешил мне вставать и принимать твердую пищу, силы стали ко мне стремительно прибывать. Теперь, к концу апреля, я уже мог несколько минут вполне прилично стоять – мир вокруг не норовил опрокинуться, – и даже делать несколько шагов по комнате. И даже заставлял себя это проделывать по несколько раз в день. Доковылять до горшка, прости Господи, даже с помощью Апанаса, гораздо более прилично, по моему мнению, чем позволять чужому мужику совать под себя утку.

Пусть последнее, намедни опубликованное в «Русском Вестнике» произведение графа Толстого – отрывок из романа с заголовком «1805 год» – я читать еще бы не взялся, после долгого напряжения глаз буквы начинали сливаться в червяками извивающиеся полоски. А вот письма или небольшие казенные документы втихаря, пока добрый доктор не видит, уже вполне мог изучить. Но и все-таки если бы не Миша – даже и не знаю, как бы я смог работать. Дела не ждали.

Отчаявшись дождаться у себя наместника Николая для решения главных, так сказать стратегических, вопросов, стал сразу готовить документы и отправлять в гороховский особняк на подпись. Понятия не имею – никто из окружения цесаревича ко мне не приходил и не докладывал, – читал ли наследник престола составленные от его имени распоряжения или подписывал не глядя, целиком полагаясь на меня. Главное, что спустя неделю после составления бумага уже возвращалась с визой. И не было ни единого отказа, ни одного документа, который был бы по какой-либо причине, отвергнут Никсой. Было ощущение, что молодой человек радостно навесил на меня все административные проблемы и занялся чем-то для него более интересным.

Даже любопытно стало – так, из чисто статистических соображений – сравнить его и мой распорядки дня. Ну и список господ, с кем мой, так сказать, шеф встречается все последнее время, хотелось посмотреть. Ириней Михайлович блеснул на меня глазами, на секунду задумался – и тем не менее кивнул. Мой Варежка вообще сильно изменился в последнее время. Стал сильно сутулиться, и лицо приобрело какой-то серый оттенок. Я уже даже беспокоиться стал, думал – быть может, он чем-то серьезным заболел и опасается говорить. Карбышева попросил разузнать потактичнее. Или даже попробовать с Пестяновым поговорить, от моего имени уверить того в готовности оказать любую возможную поддержку.

Разгадка оказалась на поверхности. Шеф моей разведки всем сердцем переживал за свою беременную супругу, у которой что-то там то ли повернулось, то ли не повернулось. В общем – окружной врач, не к ночи будет помянут, господин Гриценко, который, помнится, однажды шил мне ножевое ранение, даже не потрудившись промыть и обработать рану, успел напророчить всяких бед. Мол, или мать или дитя – кто-то один в любом случае отправится на Небеса. Да еще этот коновал догадался брякнуть все это в присутствии мадам Пестяновой… Убил бы придурка…

Передай Варежка мне эти пророчества Кассандры на пару недель раньше – можно было бы попробовать послать гонцов в Бийск, к по нынешним временам магистру врачебной магии доктору Михайловскому. Загнали бы несколько лошадей, но доставили к сроку какого-нибудь талантливого ученика, сведущего в акушерском деле. Но Ириней Михайлович страдал молча, только с лица спал.