Королевские камни - Карина Демина Страница 54

Пальцы замирают над крестом, над фигуркой распятого человека, неимоверно хрупкой, не способной защититься от навязанной ласки.

Женщина молчит.

И ее спутницы тоже. Они почти ненавидят Райдо за вопросы его, за нежелание просто исполнить их просьбу. В конце концов, разве о многом они просят?

— За что вы ее ненавидите? — Райдо убирает бумагу в ящик стола. Он отправил бы ее сразу в камин, но это невежливо по отношению к дамам из комитета.

— За то, что она — альва.

Улыбка у женщины-вороны мертвая.

— До войны вас этот факт, полагаю, не смущал?

— До войны, — тон в тон ответила она, — мои сыновья были живы. И муж.

— Мой… — подает голос сухонькая старушка, прикладывая к сухим глазам платок. Платок белый, и он выделяется на черноте ее наряда слепым пятном.

— И мой… — Это слово подхватывают, повторяют на все лады, прилепляя к нему имена тех, кого больше не было в живых.

Райдо не мешает. Слушает.

Если бы он мог, он вернул бы этих людей, но на подобное чудо, кажется, не способен даже человеческий Бог. Райдо же не Бог, и чуда от него не ждут, а ждут… мести? Утешения?

Не понимают, что месть не способна утешить.

— Их убила Ийлэ? — Ответ известен, и вопрос этот женщины задавали себе не раз, и ответ давным-давно подыскали верный, такой, чтобы устроил их.

— Нет. Их убили альвы. Но вам это ведь не интересно, верно? — Женщина-ворона поднялась. — И петицию нашу вы отправите в камин, как только мы выйдем. — Она говорила сухо, равнодушно. — И альву вы не отдадите. Вы полагаете, что ваше… происхождение… — в ее взгляде впервые мелькнуло что-то отдаленно похожее на чувство. Чего? Ненависти, и думать нечего, — …делает вас особенным… возвышает над людьми…

— Делает, — согласился Райдо, тоже поднимаясь. Если им так необходимо кого-то ненавидеть, то пусть ненавидят его. От ненависти невозможно избавить, здесь не спасут ни сердечные капли, ни сердечные же беседы, но ее хотя бы можно перенаправить. — И возвышает.

— Свои желания вы ставите выше нужд общества…

— Не ставлю, но полагаю, что вряд ли общество так уж нуждается в смерти одной девчонки…

— Вам она нужнее.

— Верно. — Райдо наклонился, перегнувшись через стол. Он нависал над женщиной-вороной и мог бы теперь пересчитать все бусины на ее шляпке или черные перья, которыми шляпка эта была украшена… он мог бы разглядеть каждую морщинку на серой ее коже.

И запах теперь ощущал ясно: мирры и ладана.

Воска пчелиного.

Мяты. Мелиссы. Пустырника.

Горя.

— Мне она нужней. — Он смотрел в блеклые глаза, в свое отражение в них и не видел ни страха, ни разочарования, лишь решимость. Или, правильнее будет сказать, — одержимость. И тянуло схватить эту женщину за узкие плечи, тряхнуть так, чтобы треснула ледяная игла внутри нее.

Выплеснулась боль.

А с нею, как с гноем, вышла бы и ненависть.

— Вы трясетесь над своей игрушкой, — женщина не отступила ни на шаг, — и не видите ничего вокруг. Вы… вы погубите себя. Ради чего?

— Ийлэ — не игрушка.

Не услышали.

— Мы не отступим.

— Вы — это кто?

— Граждане. Неравнодушные граждане, — ответили ему с улыбкой, которая могла бы показаться издевательской, не будь она настолько неживой.

— Что ж, — ответил Райдо, — благодарю за предупреждение.

От них остался тяжелый запах, все те же мирра и треклятый ладан, от которого нос начинал чесаться, и Райдо скреб его, кляня себя за мягкотелость.

Следовало с порога их выставить.

Неравнодушные граждане.

— Зачем они приходили? — Ийлэ вошла без стука.

И вновь босая. Ступает на цыпочках, осторожно. Крадется? И юбки подняла так, что видны вязаные носочки с белыми помпонами.

— Передали петицию…

Кивает. И останавливается у кресла, которое занимала женщина в сером. Ийлэ проводит по спинке кресла пальцами, а потом долго их обнюхивает. Хмурится. Ей тоже не по вкусу мирра и ладан.

— Они меня ненавидят?

— Не тебя. — Райдо оставил окно открытым, пусть ветер вычистит комнату. — Они ненавидят альвов, а ты…

— Единственная оставшаяся альва в округе. А может, и во всем мире.

— Ну… я бы не был столь категоричен. Мир большой… но да, альвы нынче редкость.

Его редкость кивнула и от кресла отошла.

— Они не оставят меня в покое…

— И это странно.

— Почему?

Райдо присел на кушетку.

Зеленый ей к лицу, только этот зеленый — тяжеловесный, осенний цвет, утомленный долгим летом, разбавленный нитями серебра. И сама ткань теплая, плотная.

— Присядь. — Райдо протянул руку, и она подчинилась.

Пальцы тонкие. Ладонь бледная. И эта бледность для альвов характерна, но… почему-то страшно, что заболеет, и Райдо прижимает ее руку к своей щеке.

— Что ты делаешь?

— Грею тебя.

— Я не замерзла.

— Замерзла, но опять упрямишься. Вот в кого ты такая упрямая, а? И вторую дай…

Дала.

От кожи ее тянет молоком и сыром, имбирным печеньем, пожалуй… и хорошо, Райдо имбирное печенье обожает.

— Когда ты так делаешь, я… — Ийлэ осеклась и отвернулась.

— Тебе плохо?

— Нет.

Молчание. Признание.

— Неправильно. Не спокойно. Я знаю, что ты меня не тронешь, но…

— Больше так не делать?

Кивок.

— Я постараюсь. — Ему сложно не прикасаться к ней, а еще сложнее объяснить, почему эти прикосновения так нужны. Пожалуй, и себе-то объяснить не выйдет, не то что альве. Но хотя бы не сбегает. — Весна уже…

— Три недели.

— По календарю если, но да…

…Три недели.

И солнце, которое вдруг налилось, отяжелело.

Нежданное тепло. И ветер с цветочным пряным ароматом. Капель. Снег, что слез старой отлинявшей шкурой. Ледяные ручьи во дворе, и лужи, и целые моря.

— Ты появилась поздней осенью. И тогда же шериф приходил… просил тебя отдать.

Весна.

И старая верба очнулась на тепло, проклюнула пушистые почки.

— Я отказался. На этом все более-менее успокоилось. А теперь вот новый круг… и это странно. Шериф опасался волнений… но, Ийлэ, если что-то и происходит, то сразу. Люди узнали о твоем возвращении. И проглотили его. Да, особого счастья они не выказали, но и камнями нас в городе забросать не пытались.