Ржавое зарево - Федор Чешко Страница 54

Измученному ожиданием ворону было все равно, который из двух достанется ему на поживу. Хорошо бы, конечно, чтоб вот этот, уже знакомый — падкую до блестящего птицу манило вызолоченное железо. Но неважно, неважно! Лишь бы скорее!

Обогнавшие прочих всадники встретились, и ворон от неожиданности на миг разучился летать. Нелепым комком трепыхнулся он в небе, беспомощно падая на головы людям. Падая, но не упав. С сорванным злобным криком падальщик шарахнулся прочь и вскоре пропал из глаз. Потому что люди эти оказались неправильными, и надежды, на которые ворон растратил день, оказались пустыми.

Как небо.

Как жухлая осенняя степь.

* * *

Ставр приказал своим задерживать беглецов по-любому — не уговорами, так оружною силой. Правда, в душе он надеялся, что дело обойдется без никому не надобной крови. Уж если беглые узнают его (а узнать должны непременно), то противиться боярской воле не станут.

Первого из встречных он успел рассмотреть еще издали. Собой худощав, легок, а конь под ним борзый — потому, наверное, и удирает прытче других. Шлем то ли потерял, то ли и не было у него, доспех простой, кожаный, из оружия ни копья, ни щита — один только меч при поясе. Поди, все побросал, жизнь сберегая.

При виде вылетевших из-за холма Ставровых гридней ратник было задергал повод, пытаясь увильнуть в сторону, но почти сразу же и успокоился — распознал-таки своих.

Поравнявшись с боярином, он круто осадил коня и вроде попытался что-то сказать, но из перекошенного, захлебывающегося воздухом рта выдавливался лишь надсадный неразборчивый хрип. Ишь, запыхался — словно не конскими, а своими ногами спасался…

Наверное, Ставр уже видал когда-либо прежде этого белобрысого, успевшего прожить некороткий век мужика с черными заскорузлыми ладонями хлебопашца. Но воевода не в силах упомнить лицо каждого ополченца, а вот самого воеводу упомнить легко. Ставр не сомневался, что будет узнан, однако никак не ожидал, что глаза узнавшего вспыхнут этакой лютой злобой.

— Ты… Стервь… Ты… — прорезалось наконец сквозь хрип ополченца. — Где ж ты был, стервь, когда подыхали, кровушкой умывались?! На падаль летишь?! Волчина, пес раззолоченный! Как для праздника вырядился, пес! Рад, что ли? Рад нашему горю?! Да ты изменник, изменник!

Дернув поводом, воевода заставил своего вороного подступить вплотную к плюющемуся бешеными словами ратнику. Тот подался навстречу, ощерился:

— Что, убить хочешь? Правды забоялся, стервь?!

— Стало быть, говоришь, кровью умывался? — Ставровы слова были спокойны, раздумчивы, однако же их сумели расслышать все — и свои гридни, замершие вряд за воеводской спиною, и подскакавшие, сгрудившиеся поблизости беглецы. — Стало быть, подыхал, говоришь… Подыхал, да не подох, и крови на тебе не видать — целехонек. Про измену кричишь? Князя, братьев своих — всех бросил, шкуру спасая, а теперь смеешь других укорять?!

Нет, все зря. Никакими словами не проймешь человека, который только-только успел опомниться от невыносимого ужаса и мечтает презирать кого-нибудь сильнее, чем себя самого.

А беглецов все прибывало.

Старый тиун посмел ослушаться боярина и запретил ловить тех, которые проносились, втянув головы в плечи и отчаянно нахлестывая коней. Приселко рассудил, что проку от них все равно никакого не будет.

Те же, кто мог еще пригодиться, останавливались сами. Они сбивались в плотную кучу поодаль от Ставровых гридней, ошалело взглядывали то на них, то на воеводу — взглядывали и тут же отводили глаза. Эти бежали скорей не от страха, а от растерянности, от того, что в решающий миг не оказалось над ними крепкой начальной руки. И теперь, видя пусть малую, но спокойную силу, спешили прибиться к ней.

Да, от них могла бы выйти немалая польза.

Или немалый вред.

— Братья, чем угодно поклясться готов: измена! — Ратник с руками пахаря волчком вертелся в седле, стараясь и своих видеть, и Ставра на всякий случай из виду не упускать. — Потому и побили нас, что степовикам все про нас было ведомо наперед. Вот этот, этот все ихнему хану донес, стервь проклятущая! Дескать, пойдет княжья дружина тогда-то и там-то… Не осилить бы им, ежели без измены, без подкупа! Вот этого пса печенежский хан подкупил! А иначе отчего ж его при князе не было?! Почему нынче с малой дружинкой в степи шастает, степовиков не боится? Потому что он им свой — вот почему! Небось к хану своему разлюбезному поспешает…

Ставр не перебивал, слушал терпеливо, только лицо его темнело да на скулах вспухали каменные желваки.

В толпе беглецов возникло этакое бурление — еще подспудное, сдержанное, однако ясно было, что они уже готовы поверить. Да и то сказать — больно уж соблазнительны обличения проклятого горлопана. Коли княжья рать подведена под разгром изменником, то одолеть ворога было никак невозможно, и, стало быть, бегство этих вот, уцелевших, не их позор, а вина преступного боярина.

Воевода молчал. Не рассказывать же, как все было на самом деле! Не растолковывать же, что князь после трех удачных походов в степь чрезмерно возомнил о себе, что, ревнуя к славе своего воеводы (удаль да хитрость которого многие считали причиною прежних побед), юный гордец отослал Ставра с пустячным поручением и повел рать самолично…

Оправдываться означает унизить себя безо всякого толку. Чем напрасней напраслина, тем труднее от нее отмыться, причем веры оправдывающемуся всегда меньше, нежели страстному обвинителю.

Ставр ждал. Он понял, что за беглыми ратниками нет погони (иначе бы она уж нагрянула или хоть в виду показалась). Значит, битва еще не окончена, и можно на что-то надеяться, но бесценное время крадет проклятый краснобай-ополченец.

Что ж, нужно стерпеть. Если заткнуть его брехливую пасть кулаком, случится нелепая драка между своими и времени будет потеряно куда как больше.

Ничего, пускай себе орет, пускай брызжет слюнями. Воевода успел понять дурной норов своего обличителя, а потому был уверен, что тот вот-вот сделает глупость. Ставр только побаивался, как бы кто-либо из гридней не удумал вмешаться. Но ведь с ними Приселко, а он старик тертый, догадливый — авось удержит.

Упорное молчание воеводы и собственная лихость все больше распаляли говорливого ополченца, и он наконец совершил ожидаемое: выхватил меч, желая прямо здесь, на месте, покарать изменника. Ведь ясно же: раз боярин молчит, стало быть, нечем ему оправдываться.

При виде оголенного клинка взревели недавние беглецы, заволновались, тревожно загомонили гридни — судя по внезапному копытному топоту, двое или трое из них рванулись-таки оборонять воеводу.

А Ставр словно забыл о своем оружии. Даже не шелохнувшись, он спокойно позволил ополченцу размахнуться, позволил ударить… Но в тот самый миг, когда блеснувшее серым сполохом лезвие должно было бы рухнуть на Ставров наплечник, воевода как-то по-змеиному изогнулся, почти незаметно для глаз шевельнул рукой, и ополченец неуклюжей птицей вылетел из седла. Упал он тяжело и неловко, до крови разодрав лицо о жесткие стебли, но тут же вскочил на колени и торопливо зашарил в траве, отыскивая потерянный меч.