Русич. Шпион Тамерлана - Андрей Посняков Страница 54

Раничев молча кивнул, почему-то ожидая продолжения беседы. И таковое последовало.

– Письмишко от меня передашь Селивону, раз уж все равно там будешь, – как бы между делом попросила Руфина. – Письмишко – для киевских купцов вельми важное, цены там и прочее. Спрячь подале, как передашь – получишь от Селивона серебра изрядно.

– А ежели «преставился старец» – все одно передать письмишко?

Боярыню перекосило.

– Я ж тебе, кажется, понятно толкую – коль эдак скажет, уноси ноги, а письмецо сожги или порви на куски мелкие.

Раничев внимательно посмотрел на Руфину:

– И что ж ты мне так доверяешь? А может, я это письмо вообще выкину иль потеряю где.

– Останешься без серебра, и как дальше будешь – не знаю. – Боярыня улыбнулась, но в глазах стояла холодная злоба. – Не на кого мне боле положиться, Иване! Не на кого, – неожиданно призналась она, и в голосе ее послышалась вдруг такая тоска, что Раничеву вдруг на миг стало жалко эту молодую красивую женщину, ведущую какие-то свои тайные дела, использующую в этих непонятных пока целях его, Ивана, и не пожалевшую собственного мужа. Зачем его нужно было убивать? Только ли для того, чтобы воспользоваться сомнительными услугами скомороха? Или – боярин, на свою беду, прознал что-то?

Подойдя к подоконнику, Руфина открыла шкатулку.

– Вот письмо. – Она протянула Ивану свиток, туго перевязанный шелковой нитью с печатью из светло-зеленого воска. – Вот серебро – чай, пригодится.

– Не боишься, что скроюсь? – пряча деньги в калиту, пошутил Раничев.

– Нет. – Боярыня покачала головою. – Ты слишком благороден для этого, хоть и скоморох. К тому же – любишь деньги… впрочем, кто их не любит? Знай, за это письмо ты получишь в Киеве много, очень много.

– А сколько это – много?

– Пять рублей серебра!

Иван только присвистнул: сумма и вправду оказалась солидной. Пять рублей… Тысяча серебряных московских денег, или примерно шестьсот шестьдесят новых ордынских дирхемов. Богатство! С такими-то деньжищами можно запросто добраться до Кафы и выкупить из рабства Евдоксю. Дай Бог, отыскать бы ее только.

Иван вернулся в избу Ипатыча в раздумьях. Улегся на лавку, устремив взгляд в потолок. На полу у самой печи старик с Иванкой, беззлобно переругиваясь, гнули распаренный прут для очередного смычка-погудала. Селуян с Авдотием отсутствовали – подрядились подновить к Пасхе окраинную часовенку – очистить от копоти крышу да заменить совсем уж подсгнившие доски. Звали вчера с вечера и Раничева, он бы и пошел, ежели б не… А что, приработок неплохой, дьякон харчи обещал, а на Пасху – яиц да медку немерено. Вполне мог бы и Иван заработать с приятелями, ибо какой у скоморохов доход в пост Великий? Стоишь на Торгу, трясешься, как бы церковные князю не пожаловались, в пост ведь не только плоть, но и разум сдерживать надо – молитву творя, мысли нескромные гнать да зубы зря не скалить. А как тут не поскалишь, когда скоморохи? Вот и проходили люди побыстрей мимо, с оглядкою, да и сами-то ватажники понимали – лицедействовать в Великий пост – грех. Вот ужо после… Потому и рвались к любому делу, к любому, даже и не особо великому приработку. Не сезон был покуда для шуток, не сезон. Ну да ничего, скоро Пасха, можно будет разговеться, пьяно попить, поесть вкусно, народ да себя потешить. Ивану вот только вдруг стало не до потехи. Лежал на лавке, думал. Ведь как ловко вычислила его боярыня Руфина, привязала к себе, разговорила, а потом – рраз! – и подставила резко! Вот уж подстава, так подстава! Убивец! Да не кого-нибудь живота лишил, а знатного боярина, приятеля самого Василия Дмитриевича, великого московского князя. Письмишко, вишь, передать… Взглянуть бы на него сначала, на это письмишко. Хоть сейчас бы взглянул – да больно уж в избе людно. Хотя ближе к ночи Селуян с Авдотием явятся – еще больше народу будет.

Докончив работу, Ипатыч с Иванкой засобирались к деревщику за прутьями. Дождавшись, когда оба уйдут, Раничев быстро подбросил в печь дровишек, зачерпнул из бочонка воды в котелок, поставил на огонь, выждал, когда закипело, и, немного подержав над паром, осторожно разрезал печать надвое острым ножом Ипатыча. Зачем-то оглянувшись по сторонам, развернул свиток:

«Селивону Натыке, господину, от Онцыфера-гостя поклон. А вот се московские цены на жито, да на сукно, да на прочее…»

Далее шли цифры – буквицы с титлом – чертою – сверху, скурпулезно сообщавшие, почем на московском Торгу овес, ячмень, рыба и прочее. Прочитав, Иван недоуменно пожал плечами – обычное купеческое письмишко, и стоило ради него огород городить? Со всеми подставами, с убийством. И что тут такого секретного? Раничев еще раз вчитался в текст… А три с полтиной за пуд – не дешево ли? А вот еще странная запись – двести и восемь денег от Спасской церкви. Двести восемь денег. А что ж не рубль и восемь? Так ведь удобнее… Или? Или все дело в цифрах! Да ведь никакие это не цены – слишком уж несуразные! А что тогда? Да все, что угодно. Толщина стен Кремля, к примеру, количество саженей от Спасской церкви до воротной кремлевской башни, метательные машины, тюфяки-пушки. И вот еще тоже странная фраза: «А рекоша гостюшко – ужо, поснидали в ту седмицу, и язей, и семгу, и говядины осемнадцать пудов». Поснидали, покушали, значит… говядины восемнадцать пудов – не хило, особенно в пост! Ой, не простое письмецо написала боярыня Руфина, за версту шпионством разит, Мата Хари, блин, недорезанная. Явку в Киеве дала, все, как полагается, с паролем, с отзывом… «А у вас не продается славянский шкаф? Был нужен, да уже взяли. А может, и я на что сгожусь? Может, сгодишься. Надень курточку, сходи к Бинскому, Юра! Павел Андреевич, вы шпион?» А, госпожа, боярыня? Шпионка – тут и думать нечего. На лбу написано крупнейшими буквицами. А муж, видно, давно подозревал, да что-то вызнал про родную супружицу, но, дурачок, совсем потерял осторожность, хоть вроде и не московит по роду – литвин. Это пока у московитов в ходу пренебрежительное отношение к женщине, особенно у московитов, потом-то и на всю Русь-матушку перейдет – «волос долог, ум короток». Вот тебе и короток, боярин Хрисанфий! Разгадала тебя женушка, да и не говоря худого слова, отправила в мир иной курьерской скоростью, заодно подставив кое-кого, чтоб легче было использовать в своих целях. Интересно, на кого она работает? На Витовта? Может быть… Но тогда почему такие сложности в Киеве? Пароли, отзывы, явки. Киев ведь – литовский город, чего бы уж там-то бояться? Передать письмишко не какому-то корчмарю-кабатчику, а, скажем, кому-нибудь из более высокопоставленных вельмож, например – наместнику Витовта князю Ивану Борисовичу Киевскому. Или там пока всем Скиргайла владеет, родич Витовтов? Нет, не Скиргайла – с тем уже разделались, уж слишком много воды мутил в княжестве, не по нраву такое Витовту. Значит, все правильно – Иван Борисович, верный рыцарь Витовта, погибший в 1399 году в великой битве с ордынцами на реке Ворскле. Погибший? Да нет, еще не погибший. Погибнет. Примерно через два года. А сейчас все в княжестве деятельно готовятся к битве. Татары для Витовта – кость в горле, все южные границы – под их стрелами, в любой момент набег сотворить могут, что, в общем-то, и делают во главе с новым ханом Тимур-Кутлуком, кстати Тайгаевым собутыльником. Эх, Тайгай, Тайгай… Где ж тебя носит нелегкая? Раничев грустно покачал головою, ордынский вельможа Тайгай был, пожалуй, одним из немногих знатных людей здесь, которому Иван искренне симпатизировал. Легкий характером, склонный к шутке и выпивке, Тайгай отличался и такими рыцарскими качествами, как благородство, преданность, щедрость. Сколько было с ним выпито вина в Самарканде, в плену у Энвер-бека! И во многом благодаря поддержке ордынца была спасена от лютой смерти Евдокся… Евдокся, Евдокся… Раничев устыдился вдруг своей связи с Руфиной, сглотнул слюну, виновато подыскивая оправдания. Особо много не нашел, заглянув в наполненную водой бочку, подмигнул собственному отражению, ухмыльнулся невесело: козел ты, Иван Петрович, больше никто! Одно утешение – хоть деньжат на поиски Евдокси срубит. Если, правда, не обманывает Руфина, уж ей доверять – себе дороже. Ну разыщет он в Киеве кабатчика Селивона, передаст письмо, а дальше? Кто поручится, что вместо пяти рублей серебром, как обещала боярыня, кабатчик не угостит его ножом под ребро? А никто не поручится, уважаемый Иван Петрович, и за жизнь твою забубенную не даст никто и захудалого медного пула! Так что – думай, крутись, выживай – и не забудь, главное, про Евдоксю. Ох, Евдокся. Евдокся, боярышня Евдокия, зеленоглазая ненаглядная дева! Как же приворожила ты циничное раничевское сердце?! Иван хохотнул – надо же, как помыслилось, – «циничное сердце»! Ну и сказанул же… Хотя тут, похоже, все циничные, окромя, пожалуй, Иванки да деда Ипатыча. Но боярыня Руфина – особо. Надо же, родного мужика, не моргнув, замочила, и глупого скомороха Раничева подставила. И ведь как изящно все устроила, стерва! Позвала в неурочный час – видно, сразу, как убила, ну, может, и не сама, а кто из слуг, неважно – а Раничев-то и рад! Помчался по первому зову – приручила к себе боярыня, приручила. Да и как не приручить здорового мужика красивой, сексуально озабоченной деве? Что было делать-то, когда полезла? Кричать: «Русо туристо, облико морале»?