Птицелов - Юлия Остапенко Страница 53

Он никого не встретил по дороге — замок был почти пуст. Но это Марвина не особо волновало — будь тут хоть гарнизон на три сотни человек, ничего бы это не изменило.

Донжон обладал стенами в пять футов толщиной, но внутри оказался тесным колодцем, и нужную комнату Марвин нашёл без труда. Она располагалась почти под самой крышей. Выше был только туман.

Марвин вошёл.

Гвеннет тоже была там — и отчего-то это его поразило. Нет, он подозревал, что Лукас решит держать заложницу на виду. Но неужели он не понимает, что это — только между ними двумя, и впрямь нет никакой нужды впутывать её… потому что это не её дело? Возможно, именно поэтому первым, что Марвин испытал при виде Гвеннет, было не облегчение, а неприязнь. И он не успел скрыть это чувство: Гвеннет вскинула на него глаза, и кровь отхлынула от её лица, хотя, казалось, побледнеть сильнее она уже просто не могла. Она сидела в кресле у стены, выпрямив спину и сложив руки на коленях — в той же позе, что и у себя в Стойнби, перед камином, и, если разобраться, при виде Марвина всегда белела точно так же. На миг ему даже показалось, что ничего не произошло, просто он вошёл, и она окаменела, таким образом его приветствуя, — как всегда. Он почувствовал нарастающее раздражение и перевёл взгляд направо. Там был Лукас, и Марвин вдруг понял, что почти рад его видеть.

И Лукас, кажется, тоже был ему рад.

Он сидел в кресле напротив Гвеннет, у противоположной стены, возле крохотного камина, не способного прогреть пятифутовые стены, и пил тёмное вино — Марвин мог поклясться, что подогретое. Кубок стоял и на подлокотнике кресла Гвеннет. Похоже, появление Марвина прервало милую светскую беседу.

Он понимал, что сарказм тут неуместен, но не сдержался:

— Я не помешал?

— Мы только вас и ждали, мессер, — сказал Лукас. — Окажите любезность, прикройте дверь. Сквозит.

Сквозило и впрямь зверски — ставни единственного окна были распахнуты настежь.

— Здесь страшная духота, — поймав взгляд Марвина, пояснил Лукас.

Марвин хотел было спросить, неужто во всём этом замечательном форте не нашлось более уютных помещений, но потом внезапно понял, что едва не попался в расставленную ловушку. Дать втянуть себя в пустую болтовню сейчас означало немедленно показать слабину, а он не собирался быть слабым. Его вызвали сюда отдать долги, и он пришёл их отдать.

Он не стал спорить и молча закрыл дверь. А когда снова повернулся, понял, что ему не на что сесть.

Лукас улыбался ему — мягко и приветливо, и как будто понимающе: мол, мы-то с тобой знаем, что к чему, верно? Он поймал растерянность во взгляде Марвина и поднёс к губам кубок, будто желая спрятать улыбку — хотя было очевидно, что прятать её он не намерен.

«Проклятье, чего ты хочешь… чего же ты хочешь от меня?» — бессильно подумал Марвин.

— Я не буду говорить при ней, — хмуро сказал он, не заботясь о том, насколько оскорбительно это прозвучало для Гвеннет. Он видел её боковым зрением: она неотрывно смотрела на него, но в её взгляде не было ничего такого, к чему он не успел привыкнуть и от чего он не успел устать.

— А кто сказал, что я собираюсь тебя слушать?

Это неожиданное «ты» ударило его сильнее, чем резкость самих слов. Прежде Лукас всего один раз говорил ему «ты»… На турнирном поле, когда сказал, что надо учиться проигрывать, и глаза у него тогда были в точности такие же, как сейчас.

Марвин только теперь понял, что ни тогда, ни теперь эти глаза не смеялись. Губы — да, а глаза нет.

— Я не стану…

— Молчи. И слушай меня. — Лукас снял с пояса стилет и положил его себе на колени. — Если будешь дёргаться, я убью её. Правда, быстро и безболезненно, но всё равно.

— Как вы…

— Я, кажется, велел тебе молчать, — мягко сказал Лукас. — Батюшка не говорил тебе, что перебивать старших нехорошо? А? Каких ещё полезных и мудрых вещей он тебе не говорил? Подозреваю, что многих.

Марвин не сводил с него глаз. Он стоял к Гвеннет ближе, чем Лукас, но не сомневался, что тот умеет метать ножи. И сделает это не задумываясь — может, даже с удовольствием.

— Ты готов меня слушать? Какое счастье. Так вот, сэйр Щенок из Балендора, у нас остались кое-какие дела. И судя по тому, что ты не рвёшься их улаживать, ты о них запамятовал. Что ж, я тебе напомню.

— Не смейте… — начал Марвин, и Лукас неторопливо обвил пальцами рукоятку стилета.

— Ещё одно слово, и ты будешь долго объяснять мессеру Стойнби и королеве Ольвен, как и почему умерла твоя невеста.

О чём она думает? Кого она сейчас ненавидит?

Да. Кого она сейчас ненавидит больше ? Марвин не был уверен, что Лукаса.

— Так вот. Сперва ты, напомню, едва не убил меня ударом в спину после того, как я вышиб тебя из седла на турнире. В ответ я спас твою жизнь на Плешивом поле — между нами говоря, существенно за неё переплатив. Пять сотен, если помнишь. Поэтому столько же я требовал от тебя в качестве выкупа. Я полагал, это справедливо. Пусть благородная месстрес будет нашим судьёй. Это справедливо? — он развернулся к Гвеннет, хотя и так не выпускал её из поля зрения — но теперь на неё обратился его взгляд, твёрдый и острый, и Марвин поразился, когда она выдержала его — и кивнула.

— Вслух, если вас не затруднит.

— Это справедливо, — сказала Гвеннет; голос у неё был охрипший.

— Благодарю вас, — Лукас снова посмотрел на Марвина. — Далее, напоминаю, я позволил тебе свободно перемещаться по лагерю, если ты дашь слово не сбегать. Ты дал слово. Он дал слово, месстрес, — опять обратился он к Гвеннет. — Разумеется, с моей стороны было опрометчиво полагаться на него, ведь этот человек ударил меня в спину, но я предпочитаю думать о других хорошо. И, вообразите, месстрес! В тот же день он сбежал, убив нашего лучшего кузнеца. Это была его вторая ошибка. — Снова на Марвина — и тот наконец понял, что Лукас намеренно обращается к ним поочерёдно, давая другому время осмыслить сказанное. — А потом ты загнал меня в угол. Там, на Запястье. И выпустил. Ты поймал в капкан волка и выпустил его, потому что не знаешь, как снимать шкуру. Это твоя третья и самая главная ошибка, малыш.

Марвин не сразу понял, о чём он говорит, — а потом вспомнил: лес, цепочка следов на снегу, крики, отдающиеся в вышину голых ветвей… Та же улыбка — может, только чуть более напряжённая — в кругу обнажённых мечей. Его собственный голос: «Оставьте этого человека».

И потом: «Три тысячи».

«А вы безжалостный человек! Всерьёз хотите, чтоб я умер от старости? Да, жестокая месть…»

«Единый, он же издевался надо мной… как же он надо мной издевался», — подумал Марвин. Всё время, с самого первого мгновенья. Но особенно — когда стоял один против десятерых, уже наполовину покойник — и всё равно побеждал, потому что именно в тот миг Марвин понял, что не может с ним тягаться. Он мог убить Лукаса из Джейдри, мог разрубить его в куски на месте, мог приволочь в лагерь и запытать до смерти, но никогда не смог бы заставить его пережить тот ужас и стыд, который пережил сам. Не потому, что у Лукаса не было гордости. А потому, что Марвин из Фостейна, Щенок из Балендора, не умел унижать других намеренно. Убивать — да, умел и любил. Но при мысли о большем у него отнимались ноги и темнело в глазах — как тогда в лесу на Запястье и как теперь, когда Лукас из Джейдри говорил, а он слушал, понимая, что беззащитен перед ним.