Башмаки на флагах. Том 1. Бригитт - Борис Конофальский Страница 53

Подарков было столько, что дворовые устали вино, пиво, масло и мёд в подвал спускать. Посуду, серебрёную и простую, расставить было некуда, отрезы шёлка, бархата, дорогого сукна сложили в большой сундук, так его закрыть потом не смогли. Хлопот было много. Тут как раз последние свободные покои для монахини, для матери Амелии готовили. Кровать искали. Хорошо, что монашка была проста. Кровать просила малую. Брат Ипполит ей свою уступил. Перенесли также туда комод, зеркало, столик. От перин она отказалась, попросив одеяла. Больше в доме свободных комнат не было.

Волков сразу понял, что с этой старой монашкой он ещё хлебнёт лиха. Только в доме появилась, только за стол села, так сразу свои порядки заводить стала:

— Отчего же у вас нескоромной еды не подают? — говорила она, поджав губы и глядя, как дворовые девки носят на стол блюда с жареной колбасой и бобы в жирной подливе. — Вы никак Рыцарь Божий?

— Так поста сейчас нет, к чему постное? — нехотя ответил Волков, видя, что Бригитт совсем не хочет отвечать монахине.

— Постное в любое время хорошо, — не успокаивалась мать Амелия.

— Дело моё война, — снова отвечал ей кавалер, — много я на постной еде навоюю? И жена моя беременна, ей тоже постное ни к чему.

— Постное всем полезно, в доме епископа всегда постный стол был. И в пост, и в жирные дни. Там и репа с маслом, и капуста кислая, и просо с постным маслом, и яблоки мочёные, и сухие фрукты, — продолжала монахиня.

— Госпожа Ланге, — произнёс кавалер, не дослушав её, — распорядитесь, чтобы впредь на столе было постное, капуста, репа, ещё что там…

— Да, господин, — сразу согласилась Бригитт.

Думал он, что на том всё и закончится, да какой там!

— Отчего же вы вино подаёте к столу неразбавленное? — тут же продолжала мать Амелия.

— Вино я пью неразбавленное, — ответил кавалер.

— А супруге вашей теперь неразбавленное пить нельзя. Даже пиво ей такое нельзя, — монахиня с отвращением заглянула в кувшин. — Вон какое оно у вас чёрное да крепкое. Пиво ей нужно светлое.

— Госпожа Ланге, велите госпоже Эшбахт отныне вино подавать разбавленное, а пиво для неё брать в трактире, оно так как раз для беременных, почти вода, — чтобы не спорить с противной бабой, сказал Волков. Сам же наливал себе этого чёрного и крепкого пива, о котором говорила монахиня.

— Как пожелаете, господин, — отвечала госпожа Ланге.

При этом разговоре сама Элеонора Августа была тиха и кротка, звука не проронила, кушала себе еду скоромную и только поглядывала на разговаривающих. Но Волков уже почувствовал, что с монахиней они сразу общий язык нашли.

А тут, как будто специально, в обеденную залу бочком, бочком, чтобы особо не беспокоить господ, влез тот солдат, что подвизался кучером у Бригитт. И говорит тихонечко:

— Госпожа, коней думаю чистить, сегодня никуда больше не поедете?

Ей бы встать, да вывести дурака из залы, да дать ему оплеух, чтобы впредь знал, когда можно господ беспокоить. А Бригитт лишь отвечает:

— Чисть, никуда сегодня не поеду.

— Я тогда и карету вашу помою, — говорит кучер.

Тут Элеонора Августа, что сидела птичкой райской, встрепенулась, перестала есть и спрашивает у него:

— Какую ещё карету ты мыть надумал? Мою? Так у меня есть кучер, он сам её помоет.

— Нет, не вашу, госпожа, зачем же мне вашу мыть, — поясняет кучер Бригитт. — Карету госпожи Ланге.

— Карету госпожи Ланге? — Элеонора Августа бросает нож на стол. И повторяет. — Карету госпожи Ланге?

Она смотрит на Волкова, так пристально, что он не решается поднять головы. Так и сидит, уставившись в тарелку.

Не дождавшись ответа ни от него, ни от Бригитт, Элеонора Августа вскакивает и скорым шагом идёт прочь из залы, за ней следует кучер Бригитт, бормоча только:

— Вашу-то карету ваш кучер помыл уже, я ж про карету госпожи Ланге говорю.

Конечно, когда Волков дарил карету Бригитт, понимал, что жене это придётся не по вкусу. Тем не менее надеялся, что она переживёт это спокойно, но уже по вою, что донёсся из прихожей, он понял, что ошибся.

Госпожа Эшбахт влетела в столовую залу, указывая пальцем в окно, на улицу:

— Вы эту карету подарили вот этой вот. женщине? — завывала жена.

— Госпожа моя, вам я подарил соболей, мало у кого есть такие соболя.

— К дьяволу ваших соболей! — закричала жена так звонко и зло, что монахиня поморщилась, а с кухни стали опять выглядывать любопытные лица прислуги. — К дьяволу ваших соболей! Сколько стоит эта карета? А?

— Эту карету мне подарили консулат и совет города Малена, я не знаю, сколько она стоит, — врал кавалер.

— И коней вороных? Коней тоже подарил? — допытывается жена, а сама аж трясётся от возмущения.

— И коней тоже, — продолжает врать кавалер.

— Я… Я, — кричит Элеонора Августа, теперь уже указывая пальцем на госпожу Ланге, — жена ваша перед людьми и Богом, езжу в этой кибитке, в которой иной мужик постесняется возить брюкву, а эта. неопределённая женщина ездит в карете, в которой ездит герцогиня?!

«О! Вспомнили, что вы жена моя пред людьми и пред Богом?»

— В этой кибитке вы ездили, когда ещё жили в доме своего отца, и тогда она вам кибиткой не казалась, и ругались вы, когда я просил вас одолжить эту кибитку для госпожи Ланге. Отчего же вы сейчас так шумите, что вся прислуга из дома сбежалась на этот балаган посмотреть? — отвечал он жене недовольно.

Тут Элеонора Августа сжала кулаки, прижала их к глазам и, продолжая рыдать и задевая стулья у стола, кинулась к лестнице и по ней уже побежала наверх в свои покои. Мать Амелия резко встала и бодро, для своих-то лет, пошла за госпожой Эшбахт.

Волков, мрачен, остался в комнате один с Бригитт. Лишь Мария убирала пустые блюда со стола. Кавалер пил вино, уже и не думая о еде. Он поглядел на госпожу Ланге, и его чуть не передёрнуло.

Мало того, что та сидела и спокойно ела колбасу, так она ещё едва не улыбалась. Волков видел, что она силится и силится скрыть улыбку этого злого бабьего самодовольства. Улыбку самодовольства и превосходства. Её всё, всё устраивало в этой истерике госпожи Эшбахт. Ей всё нравилось в этой истерике. Она была ею удовлетворена. Он даже подумал, что всю эту ругань она как-то подстроила. Специально подстроила, чтобы унизить и позлить Элеонору Августу. И теперь она пожинала плоды, она была рада. Так рада, что едва могла это скрывать.