Дурная кровь - Даха Тараторина Страница 53

— Ты чего здесь? — Верд опустился рядом с ней на резной сундук, пристроенный под окном в широком коридоре.

— Красиво здесь, — колдунья не подняла подбородка, опущенного на предплечье, не повернулась к нему. Лишь по-свойски положила свободную руку на смуглую ладонь охотника.

И правда красиво. Мягко, рыхло… Снег казался тёплым пухом, одеялом, под которым можно, укутавшись, спрятаться до весны. Тепло, спокойно. Особливо, если не в одиночку.

Девушка кивнула на дверь, из-за которой доносился богатырский храп:

— Лучше ему?

Наёмник пожал плечами: ясно, что с волшебной помощью служитель здоровеет не по дням, а по часам, но ноет и жалуется так, словно предпочёл бы помереть. Охотник даже предложил как-то, дескать, раз так страдаешь, друг обязан закончить твои мучения. Но Санторию вдруг резко полегчало настолько, что он безропотно согласился навернуть вторую порцию перловки на шкварках. Вердову порцию, между прочим!

— А тебе?

— Да что мне сделается…

Не дожидаясь ответа, Талла подняла его руку и разбинтовала прокушенный палец. Человеческий укус и без того тяжело заживает, а у Сантория из крови тогда ещё яд не вышел. Пощупала, надавила, проверяя, не гноится ли больше.

Мужчина смутился:

— Да что ты как матушка, в самом деле…

— А ты как дитё малое! — не дала вырваться она.

— Ащ-щ-щ-щ! Больно!

Они переглянулись и безудержно расхохотались. А потом девушка замолчала и снова в глубине синих глаз мелькнуло знание, доступное лишь древним старухам.

— Какой она была, Верд?

Наёмник обмер: неужто дурная догадалась? Глухо выдавил:

— Кто?

— Твоя семья… Мама. Какой ты запомнил её?

Мама… А и правда, какой? Время словно заперло его в тёмной глухой норе, где нет входа и выхода, нет света и звука. Одна сосущая чернота. Была ли она вообще… мама?

Когда Верд думал, что уже никогда не выберется из норы, что потерялся и останется в темноте и одиночестве навечно, появился лучик серебристого света. У света был голос и он, хоть и прозвучало совсем иное, показывал ему выход.

— Если не хочешь, не рассказывай. Прости, что в чужое дело полезла…

— Я не помню её, — странно, но слова, потаённые, спрятанные и похороненные так глубоко, что мужчина и сам на долгие годы забыл о них, дались легко и свободно. Как талый весенний ручей, обтекающий и подтачивающий льдины. — Первое, что помню — грязные рожи. Щербатые, насмешливые, кривые…

— Ой…

— Да нет, — он смотрел на пока ещё бледные звёзды удивительно спокойно. — Бездомные нашли меня трёхлеткой у сточных канав. Голодного и замызганного, наверное, ещё более, чем они сами. А уж кто меня там бросил, — того не ведаю.

— Они воспитали тебя?

Мужчина хохотнул:

— Скажи ещё «как родного»! Нет, они издалека решили, что это поросёнок у кого-то околел, сожрать хотели. А потом решили, что попрошайке с дитём на руках всяко больше подадут. И подавали, тут не ошиблись. Наверно, потому и подкармливали, чтоб не сдох. А потом я так поднаторел, что и сам мог воровать. Всё больше, правда, неудачно, попадался постоянно. Зато, пока ловили меня с булкой какой, за спиной у пекаря удавалось обчистить прилавок. Тем и жили.

К чему зря лить воду по былому и сожалеть о навсегда утерянном? Талла не стала фальшивить, дескать, понимает, сочувствует… Она прижалась к его груди, произнося то единственное, что хотелось услышать. Верд и сам не знал, как сильно:

— Теперь мы с Санни твоя семья. И мы тебя не бросим.

А потом она тоже начала рассказывать. Сначала печально, едва не слёзы глотая, но позже, осмелела. О женщине, которую помнит самой красивой на свете, о сказках про героев, под которые малышкой засыпала, об узких нежных ладонях, переплетающих её косы. Эти воспоминания — всё, что имела дурная колдунья. Самые сокрытые, оберегаемые, самые важные. И она делилась ими, половинила с мужчиной, который никогда не знал своей матери, дарила то единственное, что могла подарить. Девушка замолчала и, тихо улыбаясь, вновь отвернулась к окну, точно, отдав одно чувство, стремилась насытиться другим.

— Здесь красиво… — повторила она.

Редкие звёзды, угольками вытапливающие прорехи в тучах, тысячами искр отражались в белоснежном покрывале, перемигивались, суетливо шелестели крыльями, как волшебные светлячки.

— Это не красиво, — Верд придвинулся ближе, пытаясь согреть, наполнить нежностью женщину, не побоявшуюся впустить его в сердце. Так и хотелось добавить, мол, ты красивее, но на ум шли речи настолько неловкие, что и произнести стыдно, поэтому он поделился иным: — Вот зима у моря — это да. Когда волны — во! — он показал расстояние от пола докуда доставал, но понял, что и этого недостаточно.

Талла вытерла щёки и восхищённо ахнула:

— Выше тебя?

— Куда там! Выше дома. Выше трёх домов, один на другой поставленных! И звёзды там — огромные, больше, чем здесь. И низко-низко. Кажется, царапни — упадут за пазуху.

— Я бы набрала целую пригоршню! — засмеялась колдунья.

— Я бы их сам для тебя набрал…

Девушка подышала на окошко, растапливая в ледяной корке полынью, протёрла рукавом, чтобы лучше было видно.

— Я бы хотела увидеть море.

Мозолистая ладонь сама собою, без ведома наёмника, коснулась пушистой косы, пригладила непослушные прядки и почему-то скользнула ниже, к талии, спрятанной грубой льняной рубахой не по размеру. Рубаху два дня назад подарила Дарая, чтоб по дому ходить, пока служитель долечивается. Одёжка, конечно, оказалась велика хрупкой колдунье и всё норовила сползти, обнажая острое плечо, а Верд ревниво бурчал и подтягивал ей рукав, чтобы Хорь или кто из слуг не заметили. Сползла рубашка и сейчас, но в тёмном коридоре, залитом сумерками, с единственным источником света от звёзд за окном их всё равно никто не мог потревожить. Поэтому мужчина не спешил, как завелось, поправить одёжку. Наоборот, заворожённо смотрел на тонкую кожу, сияющую бледностью в полумраке.

— Я хотел бы показать тебе море, — шепнул он, касаясь плеча обветренными губами как можно легче. И не понять, дыханием ли мазнуло, али и правда бесстрашный наёмник осмелел.

Он бы показал ей море. Подарил бы звёзды. Увёз как можно дальше от чужой тёмной магии, глупого короля, уверенного, что колдовство вредит его стране, мужиков с завидущими лапами — от всех бы увёз!

Она не отодвинулась, не вздрогнула. Склонила голову, обнажая шею, точно требуя, чтобы…

Верд прижался ртом к белоснежной коже, дыша ею, напиваясь ею, как самым крепким и самым желанным вином на свете!

Не оцарапать бы шершавыми, огрубевшими губами…

Дурная тяжело, горячо задышала, пряча лицо, чтобы стоном не призвать ненужных свидетелей, чтобы не спугнуть мгновение.