Между степью и небом - Федор Чешко Страница 53

То есть один из них сунулся было внутрь, но тут же шатнулся обратно и галантно протянул руку (“Битте шон, гнедике фрау!”), помогая сойти с крутоватых неудобных ступенек…

Изящные хромовые сапожки, юбка армейского гансовского сукна, китель без знаков различия… длинное постное лицо… неестественно аккуратные седые букли свисают из-под пилотки… из-под угластой пилотки с раскоряченным фашистским орлом… И новорожденное солнце празднично взблескивает в толстых стеклах таких знакомых старомодных очков…

Так-то вот, Мишка-Миха-Михаил. Не показался, стал-быть, голос знакомым. Слишком глубоко врезался он некогда в твою тогда еще по-детски жадную память, чтоб теперь удалось его с чем-то спутать…

– Фрау Кляйн?

Это герр доктор. Покончил с писаниной, шагает навстречу прибывшей, и она, прибывшая, вдруг по-балаганному лихо взбрасывает правую руку в нацистском приветствии…

– Рад, – доктор изящно продублировал приветственную отмашку. – Мне рекомендовали вас как великолепную переводчицу и тонкого знатока местных условий. Надеюсь, действительность превзойдет мои ожидания… Да, кстати, чем была вызвана проволочка с утверждением вас в статусе фольксдойче?

Очковая Кляча явно опешила:

– Не знаю, мой господин… Я подала прошение, как только доблестные войска Фюрера заняли наш город… И уже через три дня меня пригласили для подписания фолькс-листа… Правда, не в бургомистрат, как других, а почему-то в городское управление тайной полиции… И там же сразу предложили работу – не в моем городе, а бог знает где, у господина профессора… Но я все равно… С огромной радостью… Простите, мой господин, – она нервно оглянулась по сторонам, – место ли, время ли для таких разговоров?..

Герр доктор Вайс пожал плечами и тоже оглядел светлеющую опушку, замешанный на ракитнике камыш… Но не так оглядел, как только что Кляча, а спокойно, ухватисто, с полуснисходительной-полубрезгливой ехидцей.

Он что-то там принялся говорить – кажется, извинялся, что ради интересов дела заставил гнедике фрау предпринять ночное путешествие по лесу, напичканному вооруженными большевистскими фанатиками – но Михаил уже напрочь утратил интерес к его болтовне. Он (Михаил) вообще утратил интерес к чему бы то ни было, кроме тех двоих, которых эсэсовцы властно, однако без грубости, вывели из автобуса.

К счастью, впрочем, лейтенант РККА быстро опомнился. Гансовские мотоциклетчики дружно пнули стартёры, герр жирный оберст-профессор, отдуваясь, полез в автобусное нутро и громоздкая машина тут же принялась ёрзать, ворочаться, завывать мотором в неуклюжих попытках наладиться восвояси… И Михаил вовремя сообразил, что если не сумеет под весь этот шум унести ноги, то потом и пробовать нечего.

Он стронулся было отползать прочь, и в то же мгновение караульный эсэсман вдруг резко развернулся в его сторону, вскидывая автомат. Михаил схватился за кобуру, мысленно костеря себя распоследнейшими словами. Тоже, вояка – подкрадываясь к врагу не удосужился изготовить оружие! Изволь теперь разбазаривать секунды, так нужные чтоб успеть хоть одного немца по-вежливому пропустить вперёд себя на тот свет… И ещё ведь, наверное, нужно успеть вскочить – девицы обязательно должны видеть всё, обязательно они должны понять, что тебя убили… тогда, Бог даст, им хватит-таки ума не ввязываться, а удирать… слабая, конечно, надежда, да только больше понадеяться не на что…

Нет, не успел лейтенант Мечников ни вскочить, ни даже наган выхватить.

Как-то вдруг осозналось, что камуфлированный ганс пристально всматривается куда-то гораздо выше… то есть дальше лейтенантской лёжки. И ещё осозналось (именно теперь, тягучие мгновенья спустя) что в моторных взрёвах да лиственном ропоте недозахлебнулся какой-то вроде бы неуместный звук… не звук даже – так только, дёрнулось что-то чуть ли не на пределе слышимости… Получается, чёртов эсэс, стоя почти вплотную к работающим моторам, умудрился тоже расслышать? Натаскивают же их, однако…

– В чём дело?

Это Вайс. Он, оказывается, уже торчит рядом со сделавшим стойку часовым.

– Прошу простить, герр доктор, но… вы ничего не слышали?.. – мельком оглянулся эсэсовец.

Вайс пожал плечами:

– Слышал какой-то писк… Что с того? Трясина иногда издаёт весьма странные звуки…

Автобус и мотоциклы тронулись с места, но эсэсовцы в вездеходе заставили пассажиров пригнуться (“гнедике фрау” вежливым жестом, остальных двоих – тычками автоматных стволов) и явно приготовились оказать посильную помощь часовому.

А тот продолжал гнуть своё:

– Прошу простить, но это не трясина. Это был живой голос.

– Ну, допустим. – Чёрные кругляшки докторских очков как-то странно блеснули. – А вы когда-нибудь слышали, как кричит выпь?

Караульный промолчал, но поза его менее напряженной не стала.

Один эсэсовец уже выпрыгнул из вездехода; второй поднялся врост; в кустах неподалёку затеялось какое-то смутное движение – ну конечно, часовой у них тут не один…

И, несмотря на всё это, Михаил заизвивался, заелозил во влажной приболотной осоке, отползая и не особенно даже заботясь сделать это понезаметнее. Нет, ещё не дошло до него тогда, что герр доктор, как и он сам давеча, не к месту вздумал цитировать “Баскервильскую собаку”, что часовой-то пялится невесть куда, а вот занавешенные чёрным стеклом докторские глаза вперены чуть ли не прямиком в убежище некоего красноармейского лейтенанта…

Нет, тогда Мечников просто сообразил, наконец: звук, который насторожил часового ганса, был… во всяком случае, вполне мог быть женским сдавленным вскриком. Криком боли, или страха, или того и другого разом. И таращился караульный насторожившийся ганс аккурат в ту сторону, где оставались девушки.