Кремль 2222. Коломна - Андрей Посняков Страница 52

Рат усмехнулся:

– Того, на барже, ты тоже не чувствовал.

– Так у болотников почти нет мозгов. Да и железо кругом было.

– И все равно, лучше будет забраться во-он в тот крайний дом как можно более незаметно. Задача ясна? Тогда все. Идем.

Понравившийся Ратибору домишко выглядел похуже других: скособоченный, неказистый, со съехавшей на бок крышей из серого древнего материала – шифера, – куски которого валялись по всему двору. В доме, как и заверил шам, не оказалось ни единой живой души, как и во всем поселке, и в ближайшей округе. Вообще ни одного живого существа, если не считать росшего невдалеке плотоядного леса. Даже воробьи с воронами не летали, не щебетали, не каркали, лишь высоко-высоко в небе, распластав крылья, парила какая-то большая хищная птица.

Никого вокруг не было. И все же, Рата терзало какое-то смутное предчувствие, юноша словно чувствовал на себе чей-то пристальный и недобрый взгляд, будто кто-то наблюдал за беглецами от самого леса. Делиться своими сомнениями со спутником молодой человек не стал – слишком уж они были смутными, на уровне одних только ощущений, весьма слабых и исчезнувших сразу же, как только путники оказались в заброшенном доме.

От мебели давно осталась одна труха, лишь старинный комод в углу небольшой комнаты высился все так же непоколебимо, как двести и триста лет назад. Вытащенные и выброшенные ящики комода валялись тут же, некоторые – разбитые в щепки. Видать, когда-то давно кто-то заглянул сюда в надежде на поживу, да, ничего не отыскав, в ярости растоптал ящики сапогами… или порушил дубиною. От обоев на стенах уже давно ничего не осталось, зато оказалась вполне исправной большая беленая печь, которую беглецы и затопили, как только дождались темноты. На дрова пошли ящики комода, остатки стульев и… старинные книги, обнаруженные в соседней комнатушке с зияющим провалом в стене. Провал – это было хорошо, всегда неплохо иметь запасные пути к отступлению. Найденные книги в большинстве своем годились только в печку: сильно тронутые плесенью и грибком, распухшие, со слипшимися страницами, они не вызывали никакого желания взять их в руки даже ради праздного любопытства. Иногда, однако, попадались и редкие более-менее уцелевшие экземпляры в строгих тисненых переплетах, но без картинок: Лесков, Толстой, Бунин. Кто это такие, не ведали ни шам, ни Рат, лишь предполагали, что, наверное, умные люди, раз сочинили такие толстые книжки… читать которые было, увы, некогда – да и темнело быстро. Впрочем, парочку более-менее сохранившихся юноша прихватил – так, полистать – из любопытства.

Расположившись и растопив печь, беглецы устроили скудный ужин. Ратибор, искоса поглядывая в книжку, скромно довольствовался орехами и остатками браги, а вот его одноглазый спутник за обе щеки уплел вяленые уши, хозяйственно прихваченные им к качестве трофеев от дикарей нео. Вообще, как давно заметил Рат, новый дружок его отличался завидной всеядностью и неразборчивостью в пище. Шаму было все равно, кого есть, а людей – так даже предпочтительнее, поскольку какой-то там «метаболизм».

– Ты точно не будешь? – насытившись, одноглазый протянул приятелю надкушенное ухо. – Попробуй – вкусно!

– Тьфу! – Рат сплюнул и выругался. – Ты меня-то сонного не сожрешь, чудо?!

– Не сожру, – со спокойной серьезностью уверил шам. – Мы ведь друг другу нужны – забыл, что ли? Кстати, что ты в книге вычитал?

– А вот! – поднеся раскрытые страницы к дрожащему свету горевших в печи дров, Ратибор отозвался довольно охотно, правда, при этом спрятал ухмылку, и громко, с выражением, зачитал: «Эх, набил бы я тебе морду! Да только Заратустра не велит».

– Все бы тебе шуточки! – оскорбился шам. – Морду-то мне за что бить, а?

– А ни за что! Была бы морда…

* * *

Спать, естественно, решили по очереди. Кинули на пальцах жребий – первые полночи выпало шаму, вторые, самые трудные, Ратибору, тут же и завалившемуся на печку. Дрова давно уже догорели, лишь краснели угли, давая приятное тепло, что пришлось весьма кстати. Быстро наступившая ночь выдалась холодной, зеленовато-синей, с тускло мерцавшими звездами и медно-красной, словно разбухшей от крови, луною.

Ратибору приснилась Ясна. Взявшись за руки, они, нежась на солнышке, лежали на нежно-зеленом июньском лугу, тут и там покрытом цветочным разноцветьем. Розовый пахучий клевер, мохнатые одуванчики, желто-белые солнышки ромашки, синие васильки, колокольчики, фиалки (любимые цветы Ясны) – каких только здесь не росло! Девушка сплела венок из васильков и ромашек, надела на голову, и, обняв Рата, обдала жаром блестящих светло-карих глаз, больших, глубоких, как лесное озеро, с озорными золотистыми чертиками. Посмотрела прямо в глаза и негромко спросила:

– А хочешь, я тебя сейчас поцелую?

«Зачем ты спрашиваешь?» – хотел было закричать юноша, вот только изо рта его вместо слов вырвалось лишь какое-то шипение, а светлый облик возлюбленной вдруг отдалился, став зыбким и невесомым. Подхваченная налетевшим ветром, Ясна вдруг взлетела к небу, так что Рат едва успел схватить любимую за руку…

– Руку отпусти, друг мой! Больно же! Хватка-то у тебя – медвежья.

Ратибор вздрогнул: вместо милого девичьего личика над ним склонилась жуткая физиономия шама.

– Приснилось что? Между прочим, твоя очередь караулить, – дождавшись, когда Рат, что-то бурча, спустится на пол, одноглазый проворно забрался на печку и тут же захрапел. Даже не сказал – может, во время его дежурства что-нибудь необычное было? Хотя если б было, так обязательно доложил бы.

Примостившись у разбитого окна, Рат принялся смотреть на улицу, ближе к разрушенному мосту выходящую на небольшую площадь, на которой как раз и располагалось то самое большое и когда-то красивое здание, обозванное шамом «поздним классицизмом». Чернело, мигая желтыми холодными звездами, небо. Залитые медно-серебристым светом луны улицы и остовы зданий тоже казались серебряными… как и трава, и торчавшие тут и там столбы с давно снятыми проводами. Не серебро это было – иней. Похолодало нынче резко, вступала в свои права осень, не за горами было зима – самое опасное время в коломенских башнях, захваченных дикарями не без его, Рата, участия.

Эх, Сгон, Сгон… Подлый предатель! И что же Ратибор так повелся на его фальшивое дружелюбие, на лживые слова? По молодости, да по глупости? Не совсем. А потому повелся, что где-то в глубине души всегда считал себя чуть лучше других. Не то чтобы самым лучшим, но… Потомок жителей далекого московского Кремля, Рат и в самом деле был и сильнее, и выносливее, и умнее многих своих сверстников. Правда, хватало ума этого не выказывать, да и покойная матушка всегда учила быть тактичным – не хвастать, не выпячивать себя, не показывая без нужды ни силу свою, ни воинское уменье, ни ум. Рат и не выказывал ничего такого. Лишь только обидно посмеивался про себя, потому что где-то в глубине души знал – именно он, Ратибор, из всех людей коломенских башен и есть самый лучший! Не зря же самая красивая девушка – Ясна – дарила ему свою любовь!

Да, бывали и там, в башнях, парни – даже куда моложе, – что в чем-то превосходили Рата. Хоть тот же Велесий в маскировке, а многие – в стрельбе из лука и еще кое в чем. Наверное, было бы вовсе не зазорно чему-то поучиться у них, но… Ратибор ведь считал себя первым. Пусть даже – в глубине души. Считал – и просчитался, брошенные коварным предателем семена упали на подготовленную почву. И что можно было сейчас исправить? Да ничего. Надо было либо давно сгинуть – что Рат, верно, и сделал бы, если б не Ясна, – либо научиться жить с ощущением собственной великой вины за все, что случилось. Вот молодой воин и жил. Ради Ясны… и ради того, чтоб вернуть все назад. Отыскать Ясну, собрать войско, отбить у дикарей башни – почему нет? Он же еще так молод и все может успеть. Главное сейчас – отыскать как можно скорее любимую, а затем… затем можно подумать и о другом. Обязательно! Так и будет! Так!