Меч и крест - Лада Лузина Страница 52

— Конечно! — немедленно вцепилась в него мать. — Что тебе, что твоя дочь дома не ночует! Что из нее уже бесов выводить пора! А ее отец, как пацан малолетний, с другом по катакомбам лазает! И поделом тебе! Сам виноват, что друг твой теперь в земле лежит… Чего ты туда поперся, чего?!

Отец медленно побелел.

Нападая, мать всегда била в самое больное место, столь же безошибочно, сколь и безжалостно.

— Ага! — заметила она обличающую бутылку, временно прикрытую от нее Машиной спиной. — Уже набрался! В семь утра. Оба? — зорко зацепила мать второй стакан. — Так ты уже и пьешь? Совсем уже проститутка конченая! Где ты была? Где была, я тебя спрашиваю?!

— У Даши…

— Опять с этой воровкой синюшной! С этой, с которой, и сказать-то стыдно… Хоть бы еще с той, приличной, а то… Господи, кого я вырастила?! Кого? Лесбиянка! За что, за что мне такое наказание?!

— Кто лесбиянка? — так и не смогла уразуметь Маша.

— Марш в свою комнату, — громогласно гаркнула мама. — И чтобы до следующего экзамена оттудова ни ногой! Сама тебя на ключ запру! На горшок ходить будешь! А я схожу в этот «Центрѣ», разыщу там эту Кылыну, и она мне все деньги до копейки обратно вернет. И все, что тебе поробыла, бесплатно исправит. А ты, алкоголик, иди и проспись… Мало тебе, что друга своего угробил, — пусть Коле земля будет пухом, — так еще и дочь свою спаиваешь!

— Замолчи, дура! — страшно взревел отец и стиснул челюсти.

— В комнату, немедленно! — завыла мать на Машу.

— Я не могу, — еле слышно возразила та. — Я должна… — Она с надеждой взглянула на папу, но увидела, что он вновь смотрит на нее, как на Мурзика, которому не следует присутствовать при уродливой взрослой ссоре.

— Или ты сейчас же идешь в свою комнату, или чтоб ноги твоей больше не было в доме! И матери у тебя больше нет! Если выйдешь оттуда, я тебе не мать! — оглушил Машу материнский крик. — Иди, кому сказала! Ну!

Маша понуро пошла вон под конвоем родительницы. Та разъяренно выдрала ключ, вставленный с внутренней стороны, и захлопнула дверь, исчерпывающе клацнув замком. Оттого его и врезали в двери Машиной спальни, что «не выйдешь из своей комнаты» было излюбленным маминым наказанием.

Ковалева опустошенно поставила на пол свой рюкзак. За окном покачивались еще голые и незащищенные кругляши каштанов.

Комната казалась чужой. Отчужденно знакомой и аскетичной. Лампочка под стандартным плафоном на белом проводе. Толстый трехстворчатый желтый шкаф. Письменный стол, накрытый стеклом, под которым были разложены Машины детские фотографии и картинки, вырезанные ею из разных журналов, — невыносимо убогие в сравнении со сказочной башней на Яр Валу, мраморным камином, старинными книжными полками, тонконогим бюро из черного дерева, резным буфетом, наполненным серебром.

Но сейчас все-все-все это вдруг показалось ей нелепым и надуманным.

А может быть, и не было никакой башни, не было говорящих кошек и темнокожей книги Киевиц? Ведь если бы все это было, разве могла бы мать запереть ее в комнате, как…

«Как раньше!»

Маша села на край кровати и опустила лицо в бессильные ладони.

Мама всегда попрекала ее тем, что она тютя. Но кем еще она могла стать рядом с такой матерью? Ведь став кем-то другим, она не смогла бы жить рядом с ней. И кем бы она ни стала, оказавшись рядом с ней, она всегда будет такой…

«Как раньше».

И будет сидеть здесь…

«Как раньше».

Только потому, что неспособна сказать матери «нет».

Где же она, та сила, о которой говорила им книга?

Ковалева подошла к окну. Ее улица была односторонней — на другой стороне дороги плескалась в солнечных лучах чахлая Кадетская-Щулявская роща, в которой когда-то давно киевляне праздновали свою Вальпургиеву ночь — 1 мая — всемирный шабаш ведьм.

Когда-то, еще до революции, когда на месте нынешних молодых и неокрепших деревьев, и Машиного дома, и соседствующих с ним хрущевок, и улиц, и кварталов, — всего Соломенского района, стояла роща — настоящая, вырубленная, выкорчеванная и исчезнувшая навсегда. И перед рассветом полиция подбирала здесь лежащих под деревьями и кустами пьяных и голых простолюдинок и свозила их в переполненные по случаю ведьмацкого празднества участки.

«Я выросла у Лысой Горы. Ты — работаешь. А ты?»

«А я…»

1 мая — первый шабаш года!

«Когда на первый праздник года ты будешь вершить свой суд над вечностью, недоступной глазам слепых…»

Она рывком отскочила от окна. Подбежала к столу и, приподняв толстое стекло, вытащила оттуда портрет Булгакова. Затем убежденно открыла платяной шкаф, достала свою любимую — папину — полосатую рубашку.

Она уходит надолго. Третий этаж. И рядом пожарная лестница. Между прочим, не больно-то и страшно…

* * *

— Ну че, закипело? — Даша вбежала в кухню, придерживая у груди края махрового полотенца. — Боже, как хорошо после душа! — провозгласила она. — Даже с хозяйственным мылом! Интересно, Кылына что, другого себе не покупала?

На допотопной плите радостно бурлили две крохотные серебряные кастрюльки с будущей Присухой. Рядом сидела рыжая Пуфик, не сводя круглых глаз с волнующих бульбочек.

— Мойся чаще. Тебе идет, — добродушно усмехнулась Катя. — Ты вовремя. — Она скрупулезно сверила текст книги с циферблатом своих часов. — Через тридцать секунд нужно добавить ногти с правой руки.

— С моей? — угрюмо уточнила Чуб.

— Твоей, если ты, конечно, не хочешь, чтобы он ко мне присох…

— Я так поняла, что ногти нам дали вовсе не для красоты, а для работы. Тут половина Присухи на когтях. — Чуб горько попрощалась взглядом со своим великолепным маникюром и начала старательно обрезать ногти над варевом. — А к тебе бы он и так присох… Все голубые от женщин-вамп прутся. А ты у нас такая, что вампее не бывает. А когда не злишься и без очков, то во-още… Представляю, как тебя мужики достали!

— Не представляешь, — честно сказала Катя. — Смотри! — Зачем-то обнажила она перед Дашей душу, вместе с правой рукой, где, прикрытый рукавом пиджака, таился неровный и еще не успевший зарубцеваться до конца шрам. — Ножом, — пояснила она. — Из ревности. И не оттого, что изменяла. Просто все, что слишком, — всегда плохо! И слишком большая любовь, как водка, — мужчины от нее спиваются и дуреют. И когда баба слишком красивая — тоже. Никто ей не верит. И будь ты хоть Пенелопой, ничего от этого не изменится.

— Оттого-то ты и уродовалась? — соболезнующе спросила Даша.

— И от этого тоже, — спокойно согласилась Дображанская, — но больше из-за бизнеса. Хуже нет, когда каждый второй, с кем ты пересекаешься, крышей едет. То есть, конечно, если с каждым спать, они тебе все сделают и все подпишут. Но тогда плакала твоя репутация. Спать для карьеры можно только с кем-то одним — это нормально. А иначе, не успеешь оглянуться — по рукам пойдешь. Только «нет» говорить — тоже не выход. Тут же начинаются бесконечные проволочки, каждый вопрос двести лет решается. И даже не потому, что тебя тупо ставят перед фактом: либо в койку, либо «кина не будет». А уже оттого, что им лишний раз тебя увидеть хочется и попетушиться перед тобой, какие они важные и крутые…