Девять унций смерти - Сергей Раткевич Страница 51

«Как же вы не замечаете, люди?!»

— Я был не прав, — тихо сказал Якш.

«Ох, как не прав!»

Эх, вы, люди, слепые вы бестолочи! Тоже мне — историкусы! Умники, одним словом!

«А вот извольте обратить внимание, наша человечья работа, а не хуже гномьей!»

«Есть чем гордиться. Всем секирам секира!»

Да разве в том дело, что не хуже гномьей?

Да разве в том, что кузнец — мастер из мастеров, и гномам бы самим не худо у него поучиться?

Что ж вы, историкусы несчастные, до главного-то не Докопались? Где ж ваши глаза, уважаемые? Да ведь слепому же видно! К чему тогда вся ваша книжная историческая премудрость, если вы главного не поняли?

Да разве вы не видите, чья это секира?

Да разве вы не знаете, чьи руки ее держали?

Что ж это вы так оплошали, господа хорошие?

А маркиз ваш куда смотрит? Тоже мне — рыцарь, воин из рода воинов!

Якш вздохнул.

Может, он слишком многого от них хочет? Ведь это он воочию видел руки, которые ее держали. Ведь это ему доводилось говорить с тем, для кого она была создана, кому служила верой и правдой до самого конца и лишь в посмертие с ним не отправилась — потому что нужна здесь. И не для того, чтоб валяться на пыльной полке или ржаветь на подставке. Не здесь ее место.

Не здесь.

Якш узнал секиру сразу. Не мог не узнать потрясающее творение одного из лучших человеческих кузнецов, созданное для одного из величайших королей Олбарии. Быть может, самого величайшего.

Якш уже хотел открыть рот и как следует огорошить недотеп историкусов нежданным экскурсом в ту самую историю, о которой они по роду своих занятий должны бы побольше его знать — эк у них у балбесов челюсти-то поотвиснут! — но тут чьи-то незримые ладони легли на его руки, держащие секиру, и все готовые сорваться с языка слова проглотились сами собой.

Потому что коснувшиеся его незримые руки принадлежали секире так же, как она принадлежала рукам. Потому что он понял, чьи это руки, а когда понял — увидел глаза.

Из ничего соткалось бледное лицо.

— Передай ее, — беззвучно произнесли бесплотные губы, и секира потяжелела в руках.

— Время самое подходящее, — добавил Эдмунд Доаделлин, повернулся и исчез, лишь метнулся напоследок, словно от сильного ветра, наискось выплеск плаща, словно взмах меча или крыло стремительной птицы, дохнуло морем и земляничной поляной в жаркий солнечный день.

Якш посмотрел на историкусов.

Видели?

Нет.

Слышали?

Опять — нет.

Неужто объяснять придется?!

Объяснять?

Попробуй тут — объясни!

«Передай ее!»

Хорошенькое дело — передай. Возьми вот и передай.

А как?

Это не его собственность. Не его.

Но и не их. Это тоже правда. Секира принадлежала, принадлежит и будет принадлежать лишь одному — Эдмунду Доаделлину… или тому, кому он сам захочет ее передать, а не этим остолопам от науки, паладинам музейной пыли, которые ее и от земли-то с трудом отрывают!

А передать-то ее кому?

Ау, Эдмунд, ты бы мне не о времени, ты бы мне о человеке хоть что-нибудь поведал.

Просьбу мертвеца, особенно если это король, да еще такой король, как Эдмунд Доаделлин, ясное дело, необходимо выполнить, вот только как?

Ох, уж эти мертвые! Нет бы прямо сказать, что, кому, как и когда! Может, им, конечно, и кажется, что все понятней понятного, с их посмертной мудростью трудно, наверное, опуститься до обычного сознания и сообразить, что тут такого может быть загадочного, сказано же: передай и все, а уж кому там передать, и вовсе говорить не стоит, ясно же, кому, другого кандидата просто нет и быть не может, вот только как же быть живым, оные наказы получившим, а посмертной мудростью в силу некоторых причин все еще не обладающим?

Якш вздохнул.

Ох, уж эти, с позволения сказать, покойнички! Один на вопрос, как на скрипке играть научиться, отвечает: «Тележку толкай!», другой просто бросает: «Передай ее!» и уходит, а дальше сам догадывайся.

Одно, по крайней мере, и в самом деле ясно — кому бы ни было нужно передать секиру, во всяком случае, не этим господам историкусам. Она и без того у них сколько лет провалялась. Им даже говорить ничего нельзя. Эдмунд не велел. Стоило только рот открыть — он так за руки взялся, что рот сам собой захлопнулся. Он хоть и не сказал ничего, но и без того ясно. Когда такие, как Эдмунд, чего-либо хотят или, наоборот, не хотят, им необязательно сообщать это окружающим. Те и без того угадывают высочайшую волю. Потому что она есть, эта воля. Якш и сам так умеет. Умел. Больше не умеет, потому что — зачем? К чему бродячему кузнецу и ремесленнику такие бесполезные навыки? Но он ничего не забыл и получше многих способен ощутить могучий посыл чужой воли.

Было б чего так орать, Доаделлин… я ж не глухой. Отнесу твою железяку, отнесу. Не трудно ведь. И передам, само собой, мне она все едино несподручна, а коль понадобится — сам себе скую, не хуже этой. Знать бы еще, куда нести да кому передавать. Вот это ты зря не сказал. Может, еще скажешь? Ладно. С этим успеется. А пока… да, это, наверное, и есть самое смешное.

Тебе смешно, Эдмунд?

Обернись, я хочу почувствовать твою улыбку!

Потому что придется, видать, бывшему владыке сделаться вором и разбойником. Придется, потому, как если он прямо сейчас, как того потребовал Эдмунд, унесет его секиру подальше от этих канделябров от науки и масляных ламп знания, выйдет, что он ее украл. Все будет выглядеть так, будто он честных людей ограбил.

А что делать, господа? Что делать?

Дожидаться хозяина коллекции? Пытаться что-то ему объяснить? Ну хорошо, допустим даже, что он и в самом деле поверит в то, чья это секира, допустим. И что с того? Почему он должен вручить ее неизвестно откуда взявшемуся коротышке, который собирается ее кому-то передать, вот только кому, сам пока не знает? А потом, если бы Эдмунд хотел именно этого, он бы сам маркизу и явился. Вот только он почему-то этого не сделал.

Так что же делать, господа? Что делать?

Вот-вот. Именно это. Брать секиру и уносить ее, а заодно и ноги.

Когда что-то делаешь, получай от этого удовольствие.

— Уважаемые господа историкусы, прошу обратить ваше просвещенное внимание на потолок, — очень значительным тоном проговорил Якш.

— Что? Что такое, коллега?! — в один голос удивились двое историкусов, а третий с безмолвным вопросом в глазах уставился на Якша.

— Там сидит одна весьма примечательная муха, — важно поведал Якш, повернулся и неторопливо зашагал к выходу, оставив ученое собрание в полнейшем недоумении. Один таращился на потолок, двое глядели Якшу в спину.