У зла нет власти - Марина и Сергей Дяченко Страница 50

В положенный срок королева родила сына. Он получился какой-то маленький, синий и очень крикливый. Королева глянула на него — и не захотела больше видеть. К ребёнку приставили няньку-кормилицу. Лекарь говорил, что младенец не проживёт и недели… Канцлер оказался таким беспомощным в насущных делах. Это она, Эдна, искала кормилицу в деревне, это она советовалась с лекарем, посылала девчонок в луга за врачебными травами, а королева целыми днями лежала на подушках и не говорила ни слова! Ей плевать было на своего ребёнка! Ленивая, толстая, вздорная, желчная, ревнивая, злая…

Эдна говорила без умолку, как будто прорвался пузырь многолетнего молчания. Она курила, выколачивала трубку, снова набивала её, рассыпая табак: королеве надоело жить, вот в чём дело, а не в болезни. Валяясь в постели целыми днями, она твердила, что жизнь несправедлива, отвратительна, что в мире нет ничего, достойного капли сочувствия, и чем скорее всё это сгорит в огне — тем лучше. Так говорила королева, в то время как рядом умирал её сын! Равнодушная, бессовестная, глупая…

— Зачем вы подменили младенца? — Я прервала Эднины излияния. Мне казалось, что я увязаю в её липкой исповеди.

— Младенца? — Она непонимающе смотрела на меня сквозь кольца дыма.

— Алхимик всё рассказал!

Эдна со всхлипом вздохнула:

— Я подменила младенца… Да. Я подменила. Алхимик помог мне. Собственно, алхимик всё и сделал… Зачем?

— Да. Зачем?

— Ради короля. Ради него… Тот малыш был не жилец. Его мамаша родила его, проклиная весь мир и захлёбываясь желчью. Она и сына-то прокляла в первые минуты после рождения. Что же, он вернётся с войны — и встретят его сумасшедшая злюка и труп младенчика в колыбели?! Нет… Я сказала алхимику: пусть для короля добудут здорового, хорошего сына. Такого, чтобы выжил. Он нашёл тех, что подменяют младенцев, те сделали своё дело, и сынок вырос крепким, красивым… Принцем. А тот, настоящий, помер, конечно, где-то в дальних мирах…

— Ерунда! Он здоров, недавно женился и счастлив! Зачем вы обманываете?

Её глаза нехорошо блеснули.

— Я?! Это ты лгала мне. Ты сказала, что у тебя есть семечки правды, а это враньё, ты солгала. Кругом ложь, ложь, я ненавижу ложь…

— Ты достойна казни на площади! Только Оберон, мог тебя пощадить! — Я кричала во весь голос. Мне хотелось бить её, расквасить в кровь это лицемерное, лживое, несчастное существо.

— Пощадить?! — взвизгнула Эдна. — Лучше бы он казнил… Лучше бы я надела на казнь своё самое красивое платье! Король не смог бы отказать мне в последней просьбе — всего-то несколько слов для несчастной любящей женщины…

Её блестящие глаза разом потускнели.

— Я его любила, — пробормотала она лихорадочно. — Я хотела его получить… стать его королевой… Я отдала бы за это правую руку. Нет, обе руки…

— И поэтому отняла у него сына?!

— Ты ничего не знаешь, — заговорила она с неожиданной силой. — Жена дождалась его и умерла. Он сказал, что она «заблудилась на изнанке». Но я-то знаю, она так сделала ему назло. Чтобы он чувствовал себя виноватым. Потому что он не любил её никогда. А меня готов был полюбить! Давным-давно во дворце был летний бал, мы танцевали… Мы танцевали с королём! Я говорю тебе: если бы не долг, он оставил бы её — ради меня!

Она встала. Отбросила назад волосы, высокая, статная; даже мешковатое коричневое платье не слишком её портило, даже годы не смыли красоту с тонкого белого лица. Казалось, она молодеет на глазах — но уже через миг наваждение прошло. Женщина сгорбилась, осела, как трухлявый гриб, и повалилась обратно в кресло.

— Он написал мне письмо, последнее… Такое холодное, что зубы сводит… «Я предлагаю вашей милости присоединиться к нам. Таков мой долг перед вами и Королевством»… Таков его долг! Перед женщиной, которая любила его больше жизни! — Она трясла и мотала головой, спутанные волосы падали ей на лицо.

— Да ведь ты подменила его ребёнка! — Мне снова захотелось взять её за патлы и хорошенько тряхнуть.

— Я думала, он не узнает, — пролепетала ведьма. — Алхимик сказал… Но король сразу увидел. Бросился искать алхимика, но уже нельзя было ничего исправить. Те, кто подменяет младенцев, текут и испаряются, как вода, они не люди… Тогда король сказал, что принимает ребёнка… До сих пор не знаю, куда девался тот алхимик. А меня… он сказал… он сказал…

Её губы затряслись. По щекам потекли настоящие слёзы.

— Он находил слово для каждого нищего, для каждого дворового мальчишки. И только для меня у него никогда не было слова. Меня не существовало для него, не существовало на свете… Это хуже изгнания. Я жила одна, на отшибе… Прошли годы… Я узнала, что Королевство уходит. Я вышла провожать…

— Я вас видела.

— Да. Ты заметила меня и о чём-то спросила его. Он глянул, будто на дерево у дороги… И проехал мимо. Меня по-прежнему не было для него — ни злости, ни ненависти, ни омерзения. Меня не было.

— Вы заслужили.

— Тогда и он заслужил.

— Что?

— Забвение. — Она зубами впилась в мундштук. — Я всего лишь хотела забыть его. Но вышло так, что я отняла у целой страны его имя. А если ты говоришь правду — я отняла его у целого мира. Он великий маг, а я бедная изгнанница. Но в своём горе я оказалась сильнее. Я победила!

Меч дёрнулся. Я ухватила его двумя руками, пытаясь удержать. Меч потянул меня вперёд, подошвы заскользили по деревянному полу, я еле устояла. Женщина подалась назад, выронила трубку; меч дотянулся остриём до ямки у неё на шее. Эдна вскрикнула, я чуть было не закричала с ней в один голос: Швея рассекла коричневую ткань от горловины до груди, платье разошлось, под ним показалась кружевная сорочка. Сквозь тонкие кружева просвечивала белая кожа — и кулон на цепочке.

— Я сама отдам! Убери меч!

Я постаралась не выдать беспомощности. Меч едва-едва поддался, но остриё его продолжало следить за кулоном, как большой магнит за куском железа.

Дрожащими руками ведьма сняла цепочку с шеи:

— Забирай!

Она бросила цепочку. Кулон упал на деревянный пол, еле слышно звякнув.

Швея потянулась к нему раньше меня. Остриё меча поддело цепочку, кулон соскользнул по клинку и закачался прямо передо мной. Монетка была треугольная, с закруглёнными гранями.

— Что это?

— Монетка желаний…

— Ты носишь её на груди?

— Что ты сделала с моим платьем?! Оно у меня одно! Моё последнее платье!

Она разрыдалась. Было противно и жутко смотреть, как она ревёт, не напоказ — безнадёжно, как забитый нелюбимый ребёнок. У меня у самой сжалось горло. Оставив её в покое, я вышла из дома во двор.

Город жил деловито и равнодушно. Стук колёс, ровные голоса, грохот кузницы. Ржание лошадей, крики торговцев, шлёпанье и смех играющих прямо на мостовой детей…