Ладога - Ольга Григорьева Страница 50

«Хватит! – оборвал я сам себя. – А то такого надумаю, что и дышать боязно станет».

Славен дождался, пока Чужак сядет, и, пристально вглядываясь в его лицо, спросил:

– Послушай, ведун, – впервые он осмелился признать в Чужаке вещий дар, – хватит уж таиться от нас! Коли грозит тебе что-то – скажи…

У меня в ожидании ответа сердце замерло и дыхание приостановилось, но Чужак молчал. Просто смотрел на Славена спокойными, ничего не выражающими глазами и молчал. Напряженная тишина нависла над головами, грозя лопнуть, как чрезмерно переполненный вином бычий пузырь. Славен, растерявшись, уже менее уверенно повторил:

– Ты должен рассказать нам, если тебе что-либо грозит.

– Ты что – не слышишь?! – резко спросила Беляка. Воистину униженная женщина способна на дерзкие поступки!

– Слышу. – Чужак изволил открыть рот. – Мне нечего вам сказать.

– Как нечего? Кто затащил тебя сюда? Почему?

– Послушай ты, Славен, – Чужак откинул со лба белую прядь. Радужные ободки вокруг его зрачков стали совсем незаметными, и глаза казались обыкновенными, лишь немного скошенными к вискам. – Иногда чем меньше знаешь, тем спокойнее. Особенно, если это знание ничего не меняет. Мне нечего рассказывать о себе, но есть, что рассказать о всех вас.

Я ощутил внутри съежившийся комок любопытства и страха. Кто знает, не собирается ли Чужак вытащить из моей души на всеобщий суд нечто сокровенное, то, о чем и самому себе признаться боязно, не говоря уж о других. Лис настороженно вытянул шею, а Славен скосил глаза на Беляну, словно желая ощутить ее поддержку.

– Сновидица солгала, избирая вас. Никакой Княжьей воли не было. Меслав даже не знает о вашем существовании.

Сначала я не понял. А когда пришло осознание сказанного, пришло и объяснение – ведун бредил! Подобная нелепица может зародиться только в горячечном бреду!

Однако на лице Чужака сохранялось прежнее невозмутимое выражение, и руки не тряслись, как у больного, да и речь была плавной, спокойной, точно он прежде, чем сказать, взвешивал каждое слово на невидимых весах и, лишь убедившись в его достоверности, выпускал на волю.

– Что ты несешь?! Ты лжешь! – Славен вскочил и, стукнувшись головой о земляную крышу, рухнул обратно.

– Не суетись. – Чужак улыбнулся. – Я говорю правду. Я всегда говорю правду. Солгала Сновидица. Князь желал видеть меня, и только. Она боялась за меня и оказалась права. Не Князь, а она избрала вас.

Это не могло быть правдой! Солгавшая Сновидица каралась богами. Великий Прове владел ее устами, и осмелившуюся нарушить их чистоту ждали страшные муки рядом со злодеями и убийцами в пылающих владениях неумолимого бога Кровника.

– Выходит, ты использовал нас? – Лис не сделал ни одного движения, но вложил в слова столько презрения, что мне показалось, будто он ударил Чужака. – Молчал, позволяя нам мечтать о Княжьей дружине? Спасал, надеясь заполучить друзей? А что стало бы с нами в Ладоге – на это тебе, конечно, наплевать… Ведун ты или не ведун, но дела твои похуже собачьего дерьма воняют.

– Почему? – Брови Чужака приподнялись. – Вы все мечтали служить в Княжьей дружине. Я знаю – вы будете в ней.

– Когда ты станешь Князем, не так ли? У тебя ведь большие планы! А что ждет старика Меслава? – Лис, разволновавшись, похрустывал суставами, ломая пальцы. – Убьешь? Заворожишь?

– Погоди, – Славен оборвал горячую речь Лиса. И обратился к ведуну: – Зачем ты понадобился Князю? Это его люди затащили тебя сюда?

Отсыревшее полено зашипело, охваченное пламенем. Чужак посохом выгреб его из теплины, ответил:

– Да, это были близкие к Меславу люди – Ладожские Старейшины. Но вряд ли Князь догадывается об их делах. Я нужен ему живым, а они собирались убить меня. Возможно, они уже поведали Меславу, что в заброшенном печище меня разорвала манья.

– Князю нужна твоя сила?

– Нужна, и сейчас больше, чем когда-либо.

– Да при чем тут Князь! – Ярость Лиса, подогреваемая мыслью об обмане, заставившем его покинуть родное печище, возрастала, и он уже кричал, перебивая Славена: – Ты нас оскорбил! Нас, не Князя! Меслав хотел тебя видеть, так на здоровье! Иди куда хочешь, но без нас!

– А куда же пойдешь ты, братец? – Медведь впервые принял участие в споре, и, глянув на его мрачное лицо и налитые печалью глаза, я почувствовал холод. Медведь знал нечто гораздо более жуткое, чем откровения Чужака.

Лис, не поворачиваясь к нему, резко ответил:

– Обратно! Домой!

– Нашего дома уже нет. – Медведь тяжело вздохнул и замолчал.

– Да. – Чужак сцепил руки на коленях. – Через пять дней после нашего ухода топляки разрушили деревню, а Болотная Старуха покрыла ее водой и тиной.

Этого я уже не смог вынести.

– Врешь! Врешь! Врешь! – завопил отчаянно, сердцем ведая, что все услышанное – правда.

– Он не врет. Он никогда не врет… – словно вынося приговор, сказал Медведь. – Я узнал об этом еще в Захонье, от старухи тамошней… Только вам говорить не хотел. И без того бед хватало.

Гибель родного села заставила забыть о распрях, и севшим голосом Славен спросил:

– А люди? Спаслись?

– Не все. Отец твой жив, и Росянка, и еще многие. Сновидица ворожбой сдерживала топляков, пока люди уходили. Всех ждала, поэтому сама не успела. – Медведь бросил осторожный взгляд на Чужака и чуть тише добавил: – Ее топляки страшно рвали, злобу за успевших уйти людей вымещали. Кровь по всему печищу была…

Я тоже покосился на Чужака. Ни тени горя не отразилось на его худом лице. Словно не о матери его говорили, а о совершенно незнакомой женщине. Зато моя душа, объятая болью, рвалась надвое. Обманула нас Сновидица – это верно, но она же спасла наш род да и нас самих от верной смерти. Помогал нам Чужак ради своей корысти, но ведь помогал же… Сдерживая мучительный стон, я уставился на Славена. Он сначала сидел молча, сжав бледные губы, а потом медленно опустился перед Чужаком на колени:

– Твоя мать отдала жизнь за мой род. Я отдам свою жизнь ее сыну потому, что ничем другим я не могу ее отблагодарить. Я пойду с тобой, как она того хотела.

– И я. – Боль смыла с Лиса злость, и голос у него стал торжественным, точно перед богами клялся.

Беляна, нащупав в полутьме мою руку, сдавила ее тонкими крепкими пальцами. Ее шепот ожег ухо:

– А ты? Что скажешь ты?

Глупая девка! Что я мог сказать, если ни в душе ни в голове не было согласия? Если больше не существовало места, являвшегося во снах и согревающего сердце теплом в самые худшие мгновения? Если беда была необъятной, а вера – сокрушенной? И понимая, что ответа не будет, она ласково прижала мою руку к теплой и влажной щеке…