Месть князя - Юрий Маслиев Страница 50

«Но силенка в руках еще есть», – он с удовольствием посмотрел на свои мощные, в синих прожилках кулаки.

Его батяня до ста одного года прожил, и то не своей смертью помер – по пьяному делу в речке утонул.

В Ростов вместе с Храмом подалась и пара подельников. «Так… Промышляют иногда по мелочам: то где-нибудь на гастролях магазин подломят, то складик кооперативный. Иногда и его умение в жилу – до сих пор сейфы, как орехи, щелкает. А этим молодым да ретивым, что в Москве остались, уже в ментовских подвалах многим лоб зеленкой помазали. А другие – на нарах кукуют. Да-а-а… – Он тяжело вздохнул. – Этапы сейчас длинные, и сроки дают громадные. Не успеешь к лягавым в лапы попасть, еще на первый допрос не повели, а уже видны воркутинские и колымские лагеря…»

Храмовцев опять задумался: «Уж не чаял, что этого щенка Муравьева увижу. Думал – сгинул он тогда, в девятнадцатом, в чекистских казематах. Не-е-ет, выкарабкался, стервец, – папашина школа. И ты смотри, как заговоренный, почти не изменился с тех пор. Двадцать-двадцать пять – не больше можно дать, а на самом деле… – Борис Борисович задумался, прикидывая, – тридцать семь лет!» – Он присвистнул от удивления.

Когда Храмовцев попал с оказией к своему старому подельнику Фридману (они вместе еще до революции служили под командой князя Муравьева-старшего), так у него от удивления глаза на лоб полезли. А Фридман рассказал историю Михаила. Но об аресте, гибели его жены и побоище на Малой Бронной не обмолвился и словом. Сообщил только, что в бессознательном состоянии Михаила доставили к нему на квартиру его дружки-подельники.

По словам Семы, один из них – громадина, явно по профессии лепила [23], – заштопал рану на голове у княжича, сделал несколько уколов, привез затем кучу лекарств, сообщил, что их товарищ находится в коме и перевозить его опасно, пока рана не заживет. Он также научил, как вводить небольшими порциями жидкую пищу через зонд прямо в пищевод, и приходил регулярно менять повязки и делать уколы. Кучу денег отвалил. А недавно заскочил и сообщил, что по неотложным делам должен уехать на неделю. Попросил поухаживать за другом, обещал по приезде забрать – лечение шло успешно. Фридман при этом фыркнул:

– Попросил так, что мороз по коже. Если что – ни меня, ни жены, ни родных в живых не оставит. Я это сразу понял. Слава богу, Михаил начал уже признаки жизни подавать: глаза открывал несколько раз, ворочался… В общем, выживет, – продолжил он тему с непередаваемым еврейским акцентом. – А тут, как на грех, участковый наведался, о нем справлялся: кто такой. Я его, Михаила, заранее самогоном полил, чтоб запах был… Сообщил, что родственник по жониной линии пьяный приперся, отлежится и уйдет. Так участковый пальцем пригрозил, обещал проверить и ушел… пока ушел. Вот, не знаю – что делать. Слушай, Храм, может, ты поможешь? Внакладе не останешься. У этих парней денег немерено – серьезные люди. – Сема просительно посмотрел на подельника. – А твою наколку я проверил – дело плевое. Овчинка выделки не стоит. Забери лучше Михаила из Москвы. Этот, если выкарабкается, – за деньгами не постоит. Ты ведь сам знаешь их породу – Муравьевы! – протянул он уважительно.

Храм колебался недолго. Вокруг Муравьева всегда крутились огромные деньжищи. Даже тогда, девятнадцатилетним мальчишкой, Муравьев-младший провернул такое дело, что любому из самых авторитетных воров и налетчиков подобное и не снилось. И его, Храма, не обделил. Если бы не чекистская облава, до сих пор жил бы припеваючи. И не здесь, а где-нибудь на Французской Ривьере.

– Ладно, помогу по старой дружбе, – делая недовольное лицо, буркнул Храмовцев, мысленно потирая руки.

Судьба, возможно, опять преподнесла ему богатый куш. Не зря Муравьев появился в Москве – что-то осталось здесь еще с тех боевых времен.

И вскоре Михаила, облитого, для конспирации, вонючим самогоном, в нахлобученной на перевязанную голову огромной грязной шляпе сообщники под руки вынесли на улицу и погрузили в фургон, где на козлах дежурил товарищ Храмовцева – немолодой и почтенный жулик.

Прошло больше месяца, как Муравьев обосновался в небольшом домике Храмовцева на окраине Ростова Великого, но Борис Борисович не спешил сообщать Фридману о его местонахождении. Выжидал. Начинать игру с друзьями Михаила, имея на руках его бесчувственное тело, было опасно. Необходимо было привязать его к себе совместными делами, не останавливаясь перед кровью, заслужить его доверие, пока он болен и еще бессилен. Главное – навязать свою игру. А там… как карта ляжет.

«Ну и что я имею теперь? – размышлял Храм, спрятав документы Муравьева. – Этот спесивый дворянчик ничего не помнит, ничего не знает. Только повторяет, как попугай: кто я? где я?.. Мать твою!.. – выругался в сердцах старик. – О деньгах – ни слова, о своих планах – ни слова. Кто я? Где я? – еще раз передразнил он Михаила. – С другой стороны – нет худа без добра».

Мысли Храмовцева потекли в другом направлении. Он реально видел свое положение: авторитет падает, нет ни былой силы, ни резвости, ни куража, так необходимого лидеру. А денег хочется, ох как хочется! Он давно привык к беспрекословному подчинению окружавших его людей. Но, увы: старость…

Поблекшие глаза старика засветились – его покорила новая мысль, мелькнувшая в голове: «А что, если выдвинуть Муравьева в лидеры, в паханы, а самому стоять в стороне и направлять его действия! Михаил будет моей козырной картой, за ним ворье пойдет. Тот быстро свернет головы наиболее ретивым. Вот, больше месяца пролежал практически без памяти, а глядишь ты – тело как литое, жилочка к жилочке, хоть скульптуру лепи. Это он еще в себя не пришел, голова кружится. Через пару дней поплавает в озере, побегает, понежится на солнышке, месяц поест – и с десяток любых бугаев уделает, не запыхается, по всему видать. Порода!.. Ему – слава, почет среди уркаганов, развлечения, девочки. А мне – реальная власть и деньги. А девочки – тьфу на них. Мне и Катьки за глаза хватает, ядреная баба… Главное – привязать Муравьева к себе покрепче! Чему нас раньше учил его папаша? Главное – разработать безукоризненный план, предусмотреть каждую мелочь. На мелочах, на мелочах засыпаются, как любил повторять покойный князь Муравьев. Значит, нужно создать такую легенду, где бы правда с вымыслом переплеталась. А себя – выделить как наставника, которому он во всем обязан, отцом родным, после смерти его батюшки».

И Храмовцев, взяв листок бумаги, начал отмечать на нем вехи новой биографии Муравьева.

Уже вечерело, когда он позвал в свою комнату Катюху и посвятил ее в свой план.

– Смотри, Катька, – напутствовал он ее напоследок, – если что – лучше язык откуси! От этого зависит наше с тобой будущее… и даже жизнь. Смотри-и-и… Знаю я твою жалостливую натуру. Тебя никто не пожалеет.

Но Катюху – воспитанницу Хитровки – предупреждать было лишне. Она с молоком матери всосала в себя волчьи законы воровского мира.

А у Храмовцева, у того за несколько лет бездействия скопилась масса до мелочей разработанных планов. Хранил их в голове до поры до времени. Ждал удобного случая, серьезного напарника. И вот сейчас, кажется, пришло время претворить эти планы в жизнь.