Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви - Николай Чадович Страница 5

Окончательно потеряв надежду самоутвердиться вне дома, Костя все чаще стал посвящать свое свободное время книгам, благо по соседству с Жмуркиными квартировала библиотекарша Бася Соломоновна, к которой мама без всякого на то основания ревновала папу. Домашние задания не были тому особой помехой – упорно грызть гранит науки Косте не позволяла природная лень, да и особой тяги к знаниям не наблюдалось. В книгах он нашел все то, чего не имел в реальной жизни, и потому полюбил их самозабвенно. К счастью, это уже не могло причинить вреда ни Дюма, ни Конан Дойлу, ни Уэллсу, а тем более смелым мушкетерам или проницательному сыщику с Бейкер-стрит.

Костя взрослел, не выпуская из рук сработанные Детгизом и Гослитиздатом тома, и, как всегда, в полной противоположности с его симпатиями, тайно вызревал отравленный плод, со временем обещавший набить оскомину не одному поколению литераторов, еще даже не взявшихся за перо. Особенно невеселая судьба ожидала тех, кому предопределено было писать фантастику – любимый Костин литературный жанр.

Но живому невозможно отгородиться от жизни. А тем более таким жалким щитом, как книги. А особенно в стране, где в чужую жизнь принято было залезать, не снимая галош.

Костя, как и все его сверстники, носил красную удавку. В праздники маршировал под барабанную дробь. Пусть и вполуха, но вслушивался в ахинею, извергаемую квартирной радиоточкой. Рассеянно, но все же почитывал школьные учебники. Собирал металлолом, хоть и по принуждению. Пел в хоре песню «Горите ярче, маяки» и по заданию пионервожатой вместе с одноклассниками обходил частные домовладения, переписывая скотину, которой несознательные граждане скармливали печеный хлеб, за одну зиму вдруг ставший дефицитом.

Не миновала Костю и бурная кампания в защиту свободы и независимости недавно провозглашенной африканской республики Конго. Далекая, замученная мухами цеце и колонизаторами страна, о существовании которой раньше мало кто и догадывался, вдруг стала дорогой и близкой, как родимый погост. От гимна до гимна только и слышно было: премьер-министр Лумумба, столица Леопольдвиль, провинция Катанга, предатель Касавубу, бельгийские парашютисты… Можно было подумать, что все другие мировые проблемы исчезли. В очередях за мукой и молоком живо обсуждались злодейские действия горнорудной монополии «Юнион Миньер». Мужики за кружкой пива кляли уже не жен и начальников, а преступное бездействие войск ООН. Генерального секретаря этой малоуважаемой в то время (нами!) организации Дага Хаммаршельда карикатуристы перекрестили в Дога и изображали в виде шелудивого пса. В словарь российской брани на равных вошла оскорбительная кличка Чомбе. Всех черных и вороватых котов называли Мобуту. Композиторы спешно сочиняли песни и оратории, посвященные лидерам партии Национального движения.

Костя, мало смысливший в структуре современных органов государственного управления, но успевший проштудировать Буссенара и Хаггарда, представлял себе Лумумбу могучим и смелым воином, облаченным в набедренную повязку из леопардовой шкуры и ожерелье из львиных клыков. (Правда, некоторый диссонанс в этот образ вносила газетная фотография, изображавшая премьера при галстуке и в очках, но кто может знать, для чего эти штуки носят в Африке? Кому-то нравится кольцо в ноздре, а кому-то стеклянный велосипед на переносице.)

В мечтах Костя не однажды переносился на берега реки Луалабы: безжалостно жжет экваториальное солнце, в мутных водах квакают крокодилы, в листве бомбаксов верещат мартышки, а сквозь редеющие джунгли, обгоняя обезумевших от страха диких слонов, с леденящим душу боевым кличем несется на врагов лава чернокожих бойцов, и впереди всех, рядом с поджарым очкастым вождем – он, Костя Жмуркин, крепко сжимающий в руках тяжелый ассегай. Трусливые и коварные, обреченные на погибель враги всегда были бледнолицыми, но каждый раз выглядели по-другому – то это была уличная шпана, не дававшая Косте прохода, то педагогический коллектив родной школы в полном составе, включая техничек и лысого завхоза.

Но пока Костя нежился в своих сладких грезах, реальные враги в реальной Африке уже ставили реального Патриса Лумумбу к стенке, которая в глуши Катанги могла выглядеть как угодно – и отвалом кобальтовой шахты, и неохватным стволом баобаба, и унылой громадой термитника.

Стойко пережив очередной удар судьбы (опыт, слава богу, имелся), Костя единым духом накропал первое в жизни поэтическое произведение. Начиналось оно так: «Убили гады Патриса Лумумбу и закопали неизвестно где. Убил его предатель Касавубу и даже трупа не отдал жене».

Этот незамысловатый стишок, слегка отредактированный учителем словесности, увидел свет в школьной стенгазете, а затем, безо всякого участия автора, стал популярной приблатненной песенкой, вскоре, впрочем, совершенно справедливо забытой.

Немало лет спустя, уже крепко ученный жизнью, Костя изменил свое отношение – нет, не к своему чернокожему герою, который, возможно, и взаправду был кристальной личностью, – а к его делу. Ведь случись тогда иной расклад картишек, и у стенки, соответственно, оказались бы совсем другие люди. Никто не смог бы помешать племенам балуба, баконго, бембо и иже с ними под рукоплескания пресловутого прогрессивного человечества шагнуть из джунглей прямиком в социализм. И пришлось бы русскому мужику и узбекскому дехканину вечно кормить своих свободолюбивых конголезских братьев, поля которых загадочным образом сразу бы оскудели, а недра иссякли.

Спасибо тебе хоть за это, генерал Мобуту Сесе Секо Куку Нгабенду Ва За Банга – Пиночет шестидесятого года.