Песнь для Арбонны - Гай Гэвриэл Кей Страница 49

Даже когда Блэз увидел павлинов на щедро освещенном внутреннем дворе дома, куда его привели, он не понял, куда попал. Он не ощущал явной угрозы со стороны пятерых мужчин, сопровождавших его, но в то же время не питал иллюзий, будто мог бы отказаться от их учтивого приглашения.

К собственному удивлению, он чувствовал огромную усталость. Он говорил с певицей, с этой растрепанной девочкой по имени Лиссет, более откровенно, чем она могла ожидать, особенно после того, что она сделала. Но если бы он был совсем откровенным, то прибавил бы в конце, что его желание бодрствовать в доме бога вызвано стремлением оказаться в прохладной тишине и в одиночестве, а не только оплакать и почтить память Валери Талаирского, который ушел к Коранносу этой ночью.

Ему о многом надо было подумать и многое пережить именно сейчас. Вино и то, что, возможно, последовало бы за ним, проведи он эту развратную ночь в Тавернеле вместе с певицей, какой бы смелой и умной она ни была, не могло принести облегчения его душе и рассудку. Неожиданно все снова осложнилось.

Его отец заплатил четверть миллиона золотом Рюделю Коррезе за убийство герцога Талаирского.

В этом факте содержалось послание, предназначенное всему миру, и еще одно, скрытое, только для младшего сына: «Смотри, с чем мне приходится иметь дело, мой заблудший сын. Смотри, чего я тебя лишу за то, что ты отверг меня. Как я отниму у тебя даже друзей. Узнай цену своему безумию. Как ты мог даже помыслить о том, чтобы пойти против меня?»

Есть ли на земле такое место, куда он мог бы уехать и не оказаться снова лицом к лицу с отполированным, безжалостным, изобличающим зеркалом, с Гальбертом, верховным старейшиной Коранноса в Горауте?

Но сегодня ночью он узнал больше, гораздо больше этого. Люсианна снова вышла замуж. Еще одно зеркало, кривое и темное: оплывающие свечи рядом с измятой постелью, луна бога, заглядывающая в окно, песнь восточной певчей птицы в затейливой клетке, надрывающая сердце. Эти образы вызывали такую боль, что память шарахалась от них.

Он приехал в зимней тишине через перевалы в Арбонну, как в гавань, как в убежище, где никогда прежде не бывал, где его, возможно, не знают, где он сможет служить тихо и анонимно какому-нибудь мелкому сеньору в далекой горной крепости, где ему смогут предложить соответствующее жалованье. Где он никогда не услышит, как произносят ее имя, ни с восхищением, ни со страстью, ни с презрением, и ему не придется бороться с толпой ранящих воспоминаний из Портеццы: картины, обрамленные сложными узорами ковров и гобеленов, подушками из шелковых тканей, вазами и кубками из мрамора и алебастра, и вплетенные во все это, подобно парящей вуали дыма, чувственные, ускользающие ароматы, которые он так хорошо запомнил себе на погибель в женском крыле дворца Делонги, в многобашенном Мигнано, год тому назад.

«В чем моя вина, Блэз?» Это в духе Рюделя. Кинжал в голосе и в мыслях. Сверкающий, как ртуть, бесплотный, какой иногда бывает луна на воде, и тут же — острый, безжалостный, смертоносный, как… как стрела, которую окунули в сиварен. И острота в восприятии, как и во всем остальном. Человек, от которого трудно спрятаться.

Потому что его вина, его прегрешение заключалось в том — и Рюдель это знал, они оба знали, — что он дал Блэзу именно то, в чем тот нуждался. В том, что он увез гораутского корана, еще не оправившегося от шока и гнева после Иерсенского договора, прочь из страны, сначала в Ауленсбург, к пропитанному пивом, помешанному на охоте двору Йорга Гётцландского, а затем на юг, в прекрасную, цветущую весну, в другой мир, совершенно другой.

В города Портеццы с их интригами, изысканными наслаждениями утонченных, богатых мужчин с коварными улыбками и бесконечно искушенных женщин, обитающих в этих враждующих, блестящих городах-государствах. И однажды ветреной ночью, когда отдаленный гром гремел в горах к северу от Мингано, были черные как ночь волосы Люсианны Делонги, блеск ее драгоценностей, не менее яркий блеск ее остроумия, полный пугающих ловушек и тайных значений, издевательский смех, а затем, к изумлению Блэза, то, какой она стала после, в другом месте, под раскрашенным балдахином кровати, прикрытая лишь сверканием своих драгоценностей… То, что случилось, когда насмешка исчезла, а смех остался.

Вот в чем была вина Рюделя. И поэтому, будучи честным, Блэз вынужден был признать, что его друг ни в чем не виноват, он только показал ему дверь — и к тому же предостерег, — в которую он сам вошел, покрытый шрамами от ран после зимней битвы, в которой погиб король. Вошел в кажущуюся теплой, залитую светом каминов и свечей, душистую анфиладу комнат, и вышел оттуда, когда сменилось время года, с ранами, которые оказались намного более глубокими…

Павлины держались с вызывающим высокомерием и совершенно не боялись. Один из них, кажется, попытался усомниться в их праве пересечь двор, но потом повернулся и засеменил прочь, развернув свой великолепный хвост. Под лунами и при свете факелов в этом многокрасочном веере было нечто расточительное и распутное. В воспоминаниях Блэза о Люсианне тоже было мало дневного света; все происходило в темноте или при свечах, было расточительным и распутным, в одном дворце или в другом, а однажды в душную, влажную летнюю ночь, которую невозможно забыть, они с Рюделем в Фаэнне убили ее мужа по заказу ее отца.

Когда они приблизились к дому, им открыл двери лакей в темно-красной ливрее. За ним в широком коридоре, держа зажженную тонкую свечу, стояла фрейлина, тоже в красном, но с белыми полосками на манжетах, у горла и в темных волосах. Лакей поклонился, женщина низко присела в реверансе. Пламя свечи в ее руке даже не дрогнуло.