Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин Страница 48

– Serenissima ^[177], – сказал как будто какие-то стихи подвозивший нас лодочник, обводя рукою окрестности. – Сol solе novo a le reni… ^[178]

Мы остановились в гостинице; locandiera ^[179] поразила меня своею прагматичностью: она не только взяла с нас приличный аванс, но и записала наши имена, всё подробно расспросив.

– Я граф Карельский, – сказал Батурин, ничуть не дрогнув, – а это мой слуга.

Василий Яковлевич изложил нашу легенду, сочиненную в К. И. Д. под диктовку Панина. Якобы он ведет свой род от владетельных поморских князей, в годы Смуты перешедших под покровительство шведской короны; по его словам получалось так, будто бы владения его отца были подвергнуты секвестру в сорок третьем году ^[180], и теперь он простой верноподданный короля Густава, настоящий шляпник, ненавидящий Россию и императрицу Екатерину, живет в Стокгольме простым горожанином на средства, вложенные в риксбанк, и может позволить себе только одного слугу.

– А теперь представьте, – добавил Батурин, подняв палец к потолку, – что Петербург и Выборг построены на землях, принадлежавших моим прадедам; когда-нибудь я заявлю о своих правах и потребую от русского правительства компенсации за каждое здание, воздвигнутое на моей почве!

Хозяйка одобрительно кивнула; авантюра удалась.

– Вот объясните мне, Василий Яковлевич, – сказал я, когда хозяйка ушла, – чего этим полякам неймется? Почему они всё бунтуют и бунтуют?

– Жадность, – отвечал Батурин, прямо в дорожных сапогах разваливаясь на оттоманке, – жадность и глупость. Взять хотя бы нашего Пане Коханку. Он всю жизнь развлекался, фейерверки устраивал, баб целовал; а за чей, спрашивается, счет? Да за счет своих же холопов… А теперь его гайдамаки чуть на кол не посадили, и он в конфедераты заделался… Веры и свободы он для Польши хочет! Жизнь он хочет свою беспечную вернуть, вот чего… Ты газеты не читай, в газетах врут всё. Почитаешь иной раз французов, аж оторопь берет: вот вы, русские, какие плохие, унизили несчастных шляхтичей; даже Руссо пишет: да здравствует храбрая Польша! В чужом глазу соринку ищут, а в своем бревна не видят… Французский двор тратит мильёны на развлечения, а народ нищенствует…

– Так, как вы говорите, можно про любую страну сказать, и про Россию тоже…

– Ох, и языкаст же ты стал, юнкер; обучился, я смотрю, у лейпцигских-то профессоров…

– Я говорю, что думаю.

– Ты бы лучше думать научился, когда нужно говорить, а когда попридержать болтовство свое. Без этого карьеры не сделаешь. Будешь всю жизнь бобылем да нищебродом жить, как я…

Пане Коханку мы нашли довольно быстро; литовец арендовал старинное полуразвалившееся палаццо, чем-то напоминающее выцветший и изгвазданный польский стяг: не белоснежно-алый, но серо-розовый. Со стен прямо в воду изредка обрушивались куски штукатурки; это была какая-то Атлантида, умирающая цивилизация, постепенно перемалываемая жерновами новой эпохи.

– Вот тебе несколько дукатов, – сказал Батурин. – Видишь дом рядом? Пойдешь туда и снимешь квартиру или комнату, только обязательно с балконом; скажешь, что ты шведский студент, художник. Поставишь на балконе мольберт и сделаешь вид, что рисуешь, а на деле будешь присматривать за нашими поляками и записывать всех, кто входит и выходит. А я останусь в гостинице. Будешь приходить ко мне и всё докладывать, понял?

Я вытаращил глаза.

– А ты чего хотел? – засмеялся Василий Яковлевич. – Думал, мы наденем маски, возьмем шпаги и полезем в этот муравейник Пане Коханку анлевировать? Ну и кровожаден же ты, брат! Шпионские дела так не делаются. Нужно сначала выследить зверя, а потом уже травить. Литовец – мелкая рыбешка; чует мое сердце, тут банк ^[181] покрупнее намечается…

– Да, – вдруг проговорил я. – Послушайте, Василий Яковлевич, вы должны знать кое-что. Я тогда, в Москве, встречался с Татьяной Андреевной, она давала мне денег взаймы… Я провожал ее в Татищевскую, и… и у меня было очень плохое предчувствие, будто случится нечто непоправимое. Так вот, сейчас у меня такое же чувство…

– Какой же ты всё-таки дурак, юнкер; ей-богу, дурак! – шпион ласково шлепнул меня по затылку. – Ведешь себя, как истеричная баба. Даже если ты чувствуешь что-то, думай! Зачем знать, что готовит тебе лотерея судьбы? Зачем проводить в бесплодных душевных терзаниях юношескую жизнь? Просто живи, люби, пей вино, – вот и вся наука.

* * *

В Воспитательном доме нас немного учили рисованию, а в Лейпциге я водил дружбу с одним ведутистом, бывшим учеником Беллотты ^[182]; но сколько бы я ни мазюкал неумелыми ручонками венецианские корабли, переулки и закаты, у меня всё равно получалась Фефа. Я бросал мольберт и начинал писать ей письма, совмещая их со шпионскими заметками.

Я внезапно ощутил вкус жизни, который так долго убегал от меня, который я терял, погружаясь в мир своих видений. Я просто жил, засыпая и просыпаясь; иногда приходил Батурин, сменявший меня; тогда я шел на рынок, чтобы купить какой-нибудь еды; я торговался с зеленщицами, спорил с рыбаками; я вслушивался в итальянский язык и учился думать на нем. Я словно стал другим человеком; язык делает человека другим; всё так: английский язык учит разуму, французский – изяществу и острословию, немецкий делает человека мудрым ученым и добрым семьянином, а итальянский пробуждает жажду к самой жизни, без прикрас, без вранья; жизнь, как она есть, простая жизнь смертного человека.

– Quanto costano questi pomodori?

– Da due soldi, il mio ragazzo…

– E quante zucchine?

– Tre soldi…

– Prendo questo, grazie… ^[183]

Но видения всё равно были настойчивы; то мне чудилась Фефа, она всё пела арии с учителем-итальянцем; то далекий Петербург, здесь Иван Афанасьевич и Фонвизин придумывали вместе новую пиесу; то Рахметовка: всё также хлопочущая по хозяйству Ларентьевна и окончательно выживший из ума Аристарх Иваныч.