Дипломатия Волков - Холли Лайл Страница 48

Вставай! Вставай немедленно, или ты умрешь!

Голос кричал откуда-то из далекой дали, то досадуя, то сердясь на нее. Девушка свернулась клубком и попыталась отгородиться от этого голоса: он пробуждал ее, а она, не помня еще причины, знала, что не хочет просыпаться.

По крайней мере перейди под деревья, там у тебя будет какое-то укрытие! Двигайся! Двигайся, девочка! Ты не можешь умереть и бросить меня!

Тело ее болело, но совершенно непонятным образом. Она словно бы не имела отношения к своим болячкам. Да, боль была, однако она как бы не принадлежала ей. Болело там, где у нее просто не было тела. Болело неправильно,хотя она не могла понять, как такое возможно. Ей казалось, будто она попала в незнакомое тело, и тело это чувствовало не так, как она привыкла, и обоняло иначе, и слышало по-другому.

Словно из какой-то дали она ощутила, что замерзает. Сам воздух казался чужим – густым и стерильным. Всю свою жизнь она знала лишь мир, насыщенный запахами буйных джунглей, сочными, темными ароматами земли, нежным благоуханием цветов, тысячью спорящих друг с другом запахов Калимекки. И теперь они исчезли, вытесненные пустотой. Холод не так беспокоил ее, как эта пропажа запахов и звуков. До слуха ее доносились лишь стоны да посвист ветра, к которым время от времени присоединялся далекий резкий треск и ничего более.

Вставай! Пожалуйста, вставай! Девочка, я не могу позволить тебе умереть. Мы нужны друг другу– ты и я.

И почти ничего более. Значит, ОН так и не отстал от нее. Зачем ей докучает какой-то незнакомец? Она никогда не слышала его голоса. Более того, она вообще не слышала ничего похожего, даже акцента – пусть и слабого. А она-то уж думала, что слышала все. Она приоткрыла один глаз, и белизна поразила ее. Нечто безликое стерло весь мир, оставив ее в пустоте, подобной листу пергамента, к которому не прикасалось перо. Немыслимо. Она протрет глаза, и все изменится. Она попыталась это сделать, но едва шевельнула рукой, как перед глазами появилась чудовищная когтистая лапа и потянулась к ней. С воплем она попыталась отползти в сторону, но белая почва подалась под нею и вблизи нее, превращаясь в пыль; она залетала в нос, глаза, рот... колючая, тающая, вкусом похожая на...

Снег.

Она угодила в глубокий сугроб... И тут только поняла, что окружает ее. Снег, который купцы привозили с далекого юга и чашками продавали на рынке. Она просто представить себе не могла мир, покрытый этим веществом; ей всегда представлялось, что купцы добывают драгоценный деликатес из-под земли, ищут его карманы и жилы – как горняки находят опалы и изумруды. Перед ней рассыпано было целое состояние; снег укрывал ее от ног до шеи и уходил во все стороны, насколько мог охватить глаз. Она повернулась в надежде отыскать хоть что-то еще и, совершая оборот, заметила не столь уж далеко небольшую купу деревьев. Бесконечные ветры сгорбили растения, превратив их в подобие усталых старцев, несущих дрова на спине. Листья их скорее напоминали короткие иголки; они были зелены, однако их цвет казался скучным и темным.

Она не могла определить источник звука, столь настойчиво докучавшего ей, что она проснулась; не было видно и чудовища. Более того, ей казалось, будто в целом свете кроме нее нет никого живого. Она удивилась, не зная, куда могли подеваться чудовище и голос; хотелось бы знать, не чудовище ли говорило.

– Где ты? – закричала она, и тут же слышанный прежде голос отозвался как бы в самой ее голове:

Шшш! Они услышат тебя, а ты еще не готова предстать перед ними.

Она вихрем развернулась назад, однако за спиной никого не было. Стараясь говорить негромко, – так как ей не понравилось это «они услышат тебя», а особенно испуг, прозвучавший в голосе незнакомца, – она произнесла:

– Не прячься от меня. Выйди, чтобы я могла увидеть тебя.

Я... не могу выйти. И ты не можешь увидеть меня. Я в ловушке, в заточении... и нахожусь там куда дольше, чем ты живешь на свете. Я могу лишь прислать тебе свой голос, и то не в уши. Я говорю с твоим разумом, хотя смотрю твоими глазами и слышу твоими ушами.

Даня нахмурилась и подняла руку, чтобы прикрыть от колючего снега лицо. И вновь увидела приближающуюся к ней лапу чудовища. На сей раз она не закричала. Разрозненные лохмотья воспоминаний начинали возвращаться к ней... Она припомнила проведенные в темнице долгие дни, а потом мучения, принятые ею в покоях Сабиров. Да, дни сливались в бесконечную череду унижений, падений и боли. Впрочем, они закончились, и она более не ощущала цепи, приковывавшей ее к полу. Какое же недавнее событие вырвало ее из лап этой тройки? Впрочем, оно стало самым худшим из того, что довелось претерпеть ей.

И вдруг она вспомнила. Память возвратилась, ей хотелось кричать, но Даня смолчала. И только поглядела на руку чудовища. Свою ладонь. Теперь ее как панцирь покрывали темные, бронзовые чешуйки, доходившие до самых ногтей, вместо которых изгибались жесткие черные когти. Чешуйки поднимались вверх по руке, становясь крупнее и светлее, так что возле локтя они горели уже жаркой медью, а у плеча, вверх и вниз от сустава, усеянного роговыми или костяными шипами, они бледнели, обретая почти телесный, смуглый цвет, но сохраняли тем не менее тот же металлический блеск. Она поднесла к лицу ладонь – и с нею другую, – зажмурив глаза, чтобы ненароком не выцарапать их, и, ощупав его, не обнаружила ничего, что принадлежало бы той женщине, которой она была прежде. С макушки черепа, существенно расширив переносицу, сбегал костяной гребень. Нос вытянулся вперед на целую ладонь, превратившись в узкую морду. Зубы стали кинжалами – рядами лезвий. По краям челюстей тоже выступали шипы, а лицо теперь было полностью затянуто крошечными, как мелкая галька, чешуйками.

Заплакала она лишь в ту минуту, когда руки ее коснулись тяжелой копны черных волос. Мокрые, кое-где смерзшиеся, они казались точно такими, какими были прежде... прежде чем она послужила Сабирам в качестве жертвоприношения. Прежде чем их черные чары изувечили ее. Волосы остались человеческими, хотя ей самой никогда более не суждено вернуть себе прежний облик.

Не обращая внимания на голос, моливший ее перебраться в относительное укрытие, которое могла предоставить купа деревьев, Даня упала на колени, прикрыла лицо руками и зарыдала. Невидимый незнакомец все твердил, что ее ждет смерть, если она не найдет убежища. Подобный исход полностью устраивал Даню. Она хотела умереть.

Холодные слезы примерзали к лицу.

Свирепый ветер, завывавший вокруг, начинал пробираться под кожу. Вдали – так далеко, что трудно было отличить этот голос от ветра, – прозвучал чей-то визг. Сердце ее стенало, мучаясь и горюя обо всем утраченном, о том, что к ней никогда не вернется. Близилось желанное забвение, она уже видела перед собой мрак капитуляции и легкую смерть, и едва... едва... едва не позволила себе провалиться в него.

А затем постепенно рыдания ее стихли, и слезы просохли. Подняв голову, Даня оглядела блеклую пустоту, протянувшуюся от нее во все стороны... адскую пустыню, лишенную всего, что она любила. Она разлучена со своей Семьей, собственным миром, своими друзьями... и, обнаружив себя в этом изувеченном теле, вынуждена была признать, что разлучена с ними навеки. Ей никогда не вернуться назад, чтобы вновь стать Даней Галвей. Волчицей Галвеев. Семья не спасла ее и не выкупила, оставила в лапах врагов... она не могла забыть этого и никогда не забудет. Похитители истерзали ее; много раз она ожидала смерти и намного чаще желала скорой кончины. Троих извергов, чудовищ, что мучили ее, она возненавидела. Ей никогда не забыть их голосов, прикосновений пальцев и этих страшных рож.