Тираны. Страх - Вадим Чекунов Страница 48

— А ты им не позволь.

Лицо Басманова озарилось догадкой. Склонившись, воевода задом направился к выходу из кельи, оставляя скорбящего государя.

После полудня на волжский берег напротив Отроча монастыря пригнали пленников-литовцев. Знали — царь из окошка захочет взглянуть.

Дурачась, перед оборванной и бледной толпой выступил Петруша Юрьев. Восторженно объявил, что царь и великий князь дарует им свободу и отпускает на все четыре стороны. Пленники недоверчиво поглядывали на хмурых плечистых опричников, стоявших за плечом балагура.

Петрушу прогнали, пора было приступать к делу.

Тимоха Багаев предложил не тащить на лед тяжеленные колоды, а рубить литовцев друг на друге.

Так и сделали. Связав по рукам и ногам, выложили плотным рядком два десятка человек. Повалили на их спины первую дюжину, взмахнули саблями.

— Башки не сечь! — напомнил Басманов, поглядывая на длинную монастырскую стену и пытаясь угадать, у какого окна государь. — Отсекай ноги и отпускай!

То, что из монастыря наблюдают за происходящим на льду, никто из опричников не сомневался. Обмякшие от ужаса пленники были тому подтверждением, да и по спинам царских слуг струился холодный пот, несмотря на тяжелую работу.

От воплей несчастных звенел над Волгой воздух, от льющейся крови подтаивал лед под «колодой» из тел, многие из которых уже были неживые. Те же, кому опричники обрубили ноги, корчились неподалеку, истекая, или ползли на руках, не разбирая дороги и слабея с каждым рывком.

Тех, кто уже испустил дух, оттаскивали к проруби, спихивали в воду и рогатинами заталкивали под лед.

Царь отошел от решетчатого окна, постукивая посохом по каменному полу кельи. Глаза его приняли обычный цвет. Вновь склонясь над телом Филиппа, Иван с укоризной принялся разглядывать покойника, шепча сначала едва слышно, но все больше распаляясь и переходя на крик:

— Упрямство твое всему виной, Филипп. Знал ведь ты, что не отступлюсь. Не отдам церковникам государства своего! Не позволю власть забрать и ворожбу вашу корыстную — пресеку! Знаю — зовут меня душегубом и мучителем! Пусть зовут! Да, грешен, гублю и мучаю. Но прежде всего — себя изничтожаю.

* * *

На третий день стояния опричного войска в Твери в гости к старшему Басманову пожаловал «верный пес» государев.

Войдя в воеводины покои, Скуратов взмахнул руками и ловко скинул с себя мохнатую шубу на пол.

— От государя тебе приказ пришел передать, Алексей Данилыч, — устало обронил Малюта, снимая с объемного тулова сабельную перевязь. Приметив в углу кадушку с водой, зачерпнул ковшом и принялся жадно пить, задрав к потолку рыжую бородищу.

Басманов нахмурился:

— Что ж сам государь не позвал меня?

Малюта оторвался от ковша, вздохнул и пожал плечами.

«Наглеешь, Алешка… Большим чином себя вообразил… Как бы не пришлось убавлять от тебя понемногу…»

Но вслух сказал иное:

— В большой печали государь. Разве не слышал? Колычев преставился. Хоть и в ссоре был с ним царь, а все ж такой божий человек ушел! Никого к себе государь не допускает. Скорбит!

Отложив ковш, Малюта с чувством перекрестился на красный угол.

«Никого не допускает, кроме тебя, пса безродного…» — подумал Басманов. Однако широко улыбнулся и повел рукой:

— Присаживайся, Григорий Лукьяныч. Гостем будешь. Не серчай, у меня ужин простой, по-походному. Федька приказал мяса наварить.

— А сам-то он где? — поинтересовался Малюта, усаживаясь на лавку возле стола и потирая руки. — По службе отлучился иль как?

Басманов тихонько крякнул.

«Ах ты, сукин сын рыжий…»

Давно уж средь опричных ползали эти мерзкие слухи, что неспроста приблизил государь Федора — стройного, ладного фигурой, голощекого красавца. А в последние месяцы, после кончины Марии Темрюковны, особо близок сын Басманова государю стал… Чего только не мелют паскудные языки! Царским «согласником» и «ласкателем» именуют… А князь Овчина-Оболенский вообще вздумал прилюдно Федора в содомском грехе обвинить. Впрочем, щенка этого хорошенько проучили — удавили на псарне, чтобы гнусных слов не выкрикивал.

— Федор ко мне с докладом не ходит, — сухо обронил Басманов. — Ты угощайся, Григорий Лукьяныч.

Появился расторопный Петруша с новым подносом. Два огромных блюда вареного мяса, пузатый кувшин с вином, луковицы и хлебные ломти.

Выпили по полной чарке. Утерли бороды.

— Ешь, дорогой Григорий Лукьяныч!

Малюта важно хлопнул ладонью по столу и заговорил:

— Сперва о деле. Государь поручает вот что. Бери завтра тысячу, и с рассветом выходите из Твери на Новгород. Нигде озорства не учинять. Идти спешно и по возможности скрытно. Торжок обойдете стороной, ваше дело — прямиком в Великий, на Софийскую сторону. По пути расставьте дозоры, царским словом останавливают пусть всех. Выезжать никому не давать. В Новгороде следите за тем, как духовные себя поведут. Всех подозрительных под замок. За архиепископом Пименом особый пригляд. Да, вот еще — дозорами отсеките Торговую сторону, чтобы никто из города не шастал, слухи не разносил. В Софийском проведите тайный обыск — так, чтобы никто из служителей не заметил. Что искать, сам знаешь.

— Федор со мной пойдет? — осторожно спросил Басманов, подвигая себе миску с мясом.

Скуратов кивнул и тоже потянулся за своей миской.

— Бельского еще возьмете, дельный парень. Он в тайных обысках силен, поможет.

Басманов поморщился.

«Не доверяешь, значит. Соглядатая своего приставляешь… Или сам государь нам не верит?»

Недовольство Басманова не укрылось от Скуратова, однако он ничего не сказал.

Ели молча, каждый о своем думая.

Малюта вгрызался крупными зубами в куски мяса, тянул, рвал его. Шумно жевал, шевеля бородой.

Басманову задумчивость Скуратова не нравилась. Не люб ему был и сам гость, внешностью больше смахивавший на диковатого мужика, чем на вхожего к государю дворянина.

«Отчего таких к себе царь приближает? — озадаченно подумал Басманов, склонясь над миской, изредка бросая быстрые взгляды на Малюту. — Дворянчик ведь он так себе. Захудалый. Умом тоже не блещет. Зачем такие государю при себе? Неужели все Сильвестра с Адашевым вспоминает… Напрасно. Уж на что хитрованы были, без малого тринадцать лет царя за нос водить пытались. Казалось, все, пропала душа государева. Но все одно, перехитрил Иван Васильевич их. Извел обоих, а себя сохранил. Нелегко, видать, далось такое. Теперь будто боится к себе неглупых людей приближать. На кой ляд ему Лукьяныч сдался, ведь туп он, как валенок… Или не туп? Что, если притворствует? Ох, тогда…»

— Спасибо, Алексей Данилыч, за угощение. Но пора мне, — вздохнул Малюта, отодвигая блюдо. — С утра запалим тут все хорошенько и на Торжок выдвигаемся.