Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов Страница 48

Рявкнул казак китайцу что-то яростное, и «Огата» тут же, при помощи двух подскочивших солдат, поволок смотрителя прямо к командирской теплушке. Сам же Пахом кинулся в телеграфную будку с солдатами, и через минуту оттуда выскочил один из китайцев и помахал над головой винтовкой. Ермаков вздохнул с облегчением — телеграфный пост захвачен, а связист не успел отправить никакой депеши.

Теперь все ухищрения кончены, и Константин свистнул, подавая сигнал притаившимся в вагоне десантникам. Те этого свиста заждались и горохом посыпались из вагона, подбадривая себя матерщиной скорее для бодрости, а не для ярости, просто замерзли в теплушках солдаты за это время, вот и рванулись для согрева.

На разъезде все в одно мгновение просто окаменело, но прошли секунды, как беженцы пришли в себя, и женщины с детьми тут же порскнули по своим вагонам, будто они могли им дать какую-то защиту. Но то психология: «дома и стены помогают», а за долгие недели дороги именно так воспринимались людьми вагоны. Почти все мужчины в шинелях остались — чего им было бояться, если на плечах десантников были малиновые пехотные и желтые казачьи погоны. Свои же…

Смотритель разъезда был пожилым мужчиной с морщинистым лицом и извечной крестьянской хитринкой в глазах. На ротмистра смотрел без видимой робости, но с почтением, исходя из простого постулата — власть уважать надо, особенно когда она штык к брюху приставила.

— Что вас, уважаемый, так сильно удивило в моих солдатах? — в упор первой фразой «расстрелял» железнодорожника Ермаков.

— Сообщили по телеграфу, что едут японцы, господин ротмистр. Вроде действительно японцы, вот только команды отдавать стали на китайском…

— Вы китайский язык знаете?

— Лучше сказать, понимаю немного, — уточнил железнодорожник и пояснил, — я десять лет на КВЖД отслужил, от сцепщика до делопроизводителя. И на старости лет смотрителем стал, хоть и маленького разъезда. Многое повидал — японские солдаты совсем не говорят, когда рядом офицеры, а ваши китайцы как выскочили из вагонов, так сразу и залопотали. Я удивился и поближе подошел к офицерам. А они руки на мечах не держат, странно. Ведь самураи завсегда за рукоять ладонью хватаются, намертво…

«Твою мать, прокол за проколом. Менталитеты разные у азиатов, а я и забыл про то. Умен смотритель, ничего не попишешь, наблюдательный. И на нужную тему сразу говорить начал, с чего бы это?» — Ермаков внимательно посмотрел на старого путейца.

— Я, Константин Иванович, много чего видел и разобраться, китаец передо мной али японец, смогу…

— И откуда вы мое имя знаете?

— А вы есть начальник сейчас на всей Кругобайкальской дистанции, а новости и приказы у нас быстро расходятся…

— А вот это хреново, и потому я ваш разъезд на целые сутки отлучаю от телеграфа, мало ли что…

— Так понимаю я, ваше дело служивое, Константин Иванович. Только осмелюсь заметить, что на связь мы обязаны выходить, иначе в Иркутске суета начнется, и сюда могут из Михалева бронепоезд прислать…

— С этого момента поподробнее — на каком пути стоит, что на станции, как ведут себя чехи и сколько их? Да присаживайтесь рядышком, разговор у нас долгий будет…

Через четверть часа изрядно повеселевший Ермаков, отдав необходимые распоряжения, вяловато распекал командира «Атамана» поручика Мичурина, чей бронепоезд вломился на разъезд, словно озверевший кабан в заросли болотного камыша:

— Вы на пять минут раньше срока сюда влетели, поручик. Зачем торопились, план на то и существует, чтоб его придерживаться…

— Виноват! Просто команда беспокоились о вас, господин ротмистр!

— Хм, беспокойные… Ладно, прощаю на первый раз, но впредь… Смотрите у меня. Теперь черный паровоз отцепляйте, дальше на своем пойдете. Да, вот еще — на паровоз четырех морских офицеров посадите, они старшему лейтенанту Тирбаху зело пригодятся. А семьи их здесь останутся, комендант станции завтра весь эшелон в Порт Байкал отправит, здесь им делать нечего будет. Другие два паровоза с собой возьмем! Все понятно?

— Так точно, господин ротмистр!

— Идите, распоряжайтесь. Через пять минут выступаем…

Михалево

Когда эшелон миновал расположенное на крутом холме глазковское предместье, Иржи Колер не сомневался, что война для него окончилась. Достала она всех чехов до печенок, и если бы не интендантура, то было бы совсем кисло. Но вот уже три дня, как их эшелон застрял на этой проклятой ангарской станции, название которой с ходу и выговорить трудно.

Мрачное заснеженное место, продуваемое как в трубе холодным сырым ветром с Байкала. Первый раз он здесь был, когда преследовали красных летом прошлого года. Какая радость была на его душе. И вот не прошло и полутора лет, как он снова здесь, но на этот раз уходит от красных, которые неожиданно оказались сильнее…

Уходит… От огорчения Иржи сплюнул себе под ноги — как же, застряли здесь теперь на несколько дней, пропуская русские эшелоны. А попробуй не пропусти — дальше стоят японцы и войска Семенова, с ними дипломатию соблюдать приходится.

Но Колер, как и почти все солдаты чехословацкого корпуса, считал правильным приказ генерала Сырового о запрете прохода чьих-либо эшелонов, пока не пройдет последний чешский поезд. И плевать, что русские возмущаются, это их война, а чехов давно дома ждут. И умирать здесь никому не хотелось, тем более сейчас.

Но разве мог он знать летом прошлого года, что возвратится домой не нищим израненным легионером, у которого всего-то из богатств пять заслуженных кровью боевых орденов. Нет, сейчас Колер стал богатым — за день службы в Сибири каждому чеху платили один рубль, и не обесцененной бумажкой, а серебром либо золотом. Да и содержали их союзники, французы и англичане, очень хорошо — обмундировали и снарядили отлично, питались превосходно, давали папиросы и даже вино.

Иржи ощутил приятную тяжесть на животе — в туго повязанном поясе на исподниках были зашиты два десятка русских золотых монет, что не сдал он в походный банк корпуса. И было отчего — эти деньги достались ему нелегко, и поделиться ими он не желал.

Колер до сих пор помнил то богатое сибирское село, в которое ворвалась его рота. И принялась выполнять приказ — за то, что рядом с этим селением партизаны взорвали железную дорогу, жители были обвинены в пособничестве бандитам. А приказ был суров — село сжечь. И сожгли дотла, но перед тем обобрали его до нитки, чего ж добру пропадать. А монеты отдала богатая старуха, когда Иржи завалил на пол ее внучку, чтобы изнасиловать — обычная солдатская забава. Так себя все ведут, и чехи, и русские, и красные, и белые. Отдала деньги старуха, и Иржи тут же ее зарезал кинжалом, а потом ударил им и девчонку. До сих пор ее голубые глаза снились ему, а ночной порой он иногда слышал ее пронзительный крик. Но то пустое — так иногда ветер кричит в печных трубах.

А потом были еще сожженные села, много сел, может — десять, а может — пятнадцать, он их не считал. Зато добра везет домой много, на пятерых им целый вагон дали. Чего там только нет — швейные машинки и сукно, посуда и хорошая жатка, инструмент и вычурные стеклянные вазы. И многое, многое другое, что на родине стоило баснословные деньги. Зато здесь его можно купить за гроши или отнять. Иржи улыбнулся — в походной кассе у него почти восемьсот франков и на поясе еще пятьсот франков, если рубли в них перевести, и не бумажных, а золотых, что в несколько раз больше по курсу. И серебряных рублей у него в чемодане за подкладкой изрядно припрятано — сувенир домашним из суровой и далекой Сибири…