Дети грозы. Книга 6. Бумажные крылья - Ирина Успенская Страница 46

Как? Почему? Неужели он нужен Дайму? Не может быть, нет, не может быть, чтобы… Дайм все еще его любит? Наверное, это сон…

И пусть, и Мертвый с ним, пусть сон, пусть наваждение и галлюцинации, неважно, он возьмет даже этот крохотный кусочек счастья с благодарностью.

– Спасибо, мой свет, – получилось хрипло и ломко, а, плевать, пока он может это сказать, он скажет. Столько, сколько успеет. – Я люблю тебя. Я так сильно люблю…

Дайм засиял еще ярче, так ярко, что Роне почти ослеп. И поцеловал его. Снова. Так нежно, и жадно, и почему-то солоно, и… первая судорога наслаждения прошила Роне насквозь, скрутила все мышцы, вышибла воздух из легких. А ведь он даже раздеться не успел! Точно мальчишка, впервые дорвавшийся до… о боги, каким идиотом он был, мальчишкой-то, даже не представлял – как это может быть прекрасно: отдаваться тому, кого любишь больше жизни, тому, кто и есть твоя жизнь, твое сердце и твой свет.

Как это сладко: позволить ему стянуть с тебя штаны, оглаживая бедра – худые, угловатые, некрасивые – словно драгоценный сашмирский мрамор. Раздвинуть колени под его весом, обнимая и открываясь для него. Впиться в мощные плечи пальцами и зубами, впуская его в себя – и стонать, кричать в голос его имя, когда божественный, такой необходимый свет заполняет целиком, растворяет в себе, и не нужно ничего больше – только быть с ним, быть единым целым, отдать ему все – и сердце, и дыхание, и память, и… все, что он захочет. Все, о чем он только может подумать.

Своих мыслей у Роне не осталось – и они были не нужны. Ему хватало ощущений, общего движения, общего дыхания, и хриплого, удовлетворенного:

– Мой темный шер, – вместе с прижимающимся к нему обнаженным телом, не желающими отпускать его руками.

Волна наслаждения накрыла их одновременно. Вместе. И вместе с ней – бесконечное доверие, нужность счастье, благодарность…

И страх. Что он исчезнет, растворится, что это все – снова сон, сладкий безумный сон… и объятия Дайма, и сладкая тяжесть его тела, и шелковые фиалки, запутавшиеся в его волосах – словно он ни за что не желал с ними расставаться, словно для него было очень важно – что Роне подарил ему эти фиалки…

Дурак, столько раз мог бы это сделать, и не додумался за целый год! Тупой, эгоистичный дурак, смотри теперь сны о счастье и радуйся, что у тебя осталась хотя бы память…

– Нет уж, – пробормотал Дайм, так и не выпустивший Роне из объятий, даже не вышедший из него. – Никаких к ширхабу снов, ты нужен мне настоящим.

И прикусил – больно, по-настоящему больно и безумно сладко от этой боли – мочку его уха.

– Как скажешь, мой свет, – чувствуя, как неудержимо расплывается в улыбке, согласился Роне.

Он с чем угодно бы согласился. Лишь бы Дайма это порадовало.

Дайм. Свет. Счастье, которого Роне не заслуживает.

– Так и… – Дайм зевнул, пряча лицо на плече у Роне, – …и скажу. Все по-настоящему, зря я, что ли… – Он снова зевнул, потерся о щеку Роне своей и еле слышно добавил: – Не смей больше от меня запираться. Не хочу больше спать под твоей дверью, Хиссов ты…

С каждым словом все тише, все невнятнее. И не договорил. Уснул. Тело на Роне потяжелело, расслабилось. Дыхание выровнялось. А самого Роне окатило какой-то сумасшедшей нежностью и пониманием: светлый шер устал. Вымотался, как последняя собака. Потому что трое суток, как приехал в Суард, улаживал всю ту дрянь и дурь, которую Роне наворотил. Вместо того чтобы сделать то, о чем его просили.

Придурок ты неблагодарный, темный шер Бастерхази.

Идиот.

Моллюск безмозглый.

И трус высшей пробы.

Потому что светлый шер уснул перед твоей запертой дверью. Из чистой трусости запертой, чтобы не прислушиваться к шагам, которых не будет. К голосу, который не прозвучит. К каждому проклятому шороху – потому что не верил, что есть кому шуршать в твоей берлоге, кроме крыс и парочки умертвий. А Дайм не просто уснул у твоего порога – пришел в сон к тебе. Потому что достучаться так и не смог. И вылечил, напоил светом, щедро отдал столько любви, что… что даже такой болван, как ты, должен был понять: все по-настоящему, никакой то был не сон. И «люблю тебя» было настоящим.

Это некоторые идиоты, не умеющие доверять, снова решили, что так хорошо быть не может.

Осторожно, чтобы не разбудить Дайма, Роне призвал одеяло и укрыл их обоих. Сам он не рискнул пошевелиться: сон светлого шера был неглубок и чуток, и он едва заметно вздрагивал и вздыхал, видя что-то не слишком-то приятное. И жался к Роне в поисках тепла. И поддержки. Заботы. Любви.

Ты вообще подумал хоть раз, когда завидовал везучему светлому ублюдку, любит ли его кто-то по-настоящему? Просто так, ради него самого, а не потому, что он влиятельная персона, приближенная к императору? Не потому, что надо из-под него должностей, доходов, авторитета, защиты и еще тысячи всевозможных благ. Ты сам, дубина сучковатая, видел в нем только светлого принца, которому все дается даром, по праву рождения.

Придурок.

Предатель.

Тебе верили даже после того, как ты дважды почти убил. Дважды! У тебя перед носом истинное чудо было, а ты?

Заперся. Чтобы, упаси боги, тебя снова не обидели, маленького бедненького дубинушку. Ну не мерзость ли?

Мерзость. И никакие звездные фиалки этого не прикроют. А Дайм все равно тебя хочет. Ты ему по-прежнему нужен. Несмотря на всю твою гнусность, нежить проклятая. Так радуйся и думай, чем ты можешь Дайму помочь, а не как бы еще обидеться и пострадать. Как будто ему и без тебя не хватает страдающих придурков.

Тихонько, чтобы не потревожить, Роне повернул голову и коснулся губами рыжих, с запутавшимися в них фиалками, прядей, пахнущих светом и счастьем. Горьким, раненым счастьем.

Все еще возможным…

Дайм вздохнул, нахмурился и еле слышно прошептал:

– Роне…

Словно молния прошила. Насквозь. Так сладко и больно, так… отчаянно нежно… доверчиво…

Боги, как же хочется верить, что счастье все еще возможно! Несмотря на то, что замена-то вот она, совсем рядом, мастер теней никуда не делся. Но как бы ни было Дайму хорошо с ним, с золотым шером, он все равно отправил его прочь и догнал тебя. Привел к себе. Любил. Уснул с тобой рядом. Потому что ты по-прежнему нужен. Потому что Дайм любит. Все еще любит…

И только от тебя, шисов ты хвост, зависит – сохранить эту любовь или убить, уж в третий-то раз надежно и окончательно. С гарантией.

– Нет! Не надо… – пробормотал Дайм, вздрогнул и болезненно скривился.

– Чш-ш-ш, все хорошо, мой свет. – Роне обнял его крепче, закутал всем собой, словно в кокон из темных крыльев. – Спи, все хорошо.

И Дайм расслабился, светло и как-то по-детски улыбнулся, вызвав в Роне новый прилив острой до агонии нежности и потребности сберечь, защитить, укрыть собой от всего мира.